Все рассказы - [7]

И вяло, по протоколу, поинтересовался:

— Рожать будете?

Ника опустила глаза на свое обручальное кольцо — перед свадьбой мамину обручалку отдали на расплавку, и кольца у них с Афанасием вышли тоненькие, как проволочка, но все равно — кольца, как у людей.

— Так куда направление выписывать?

Ника молчала. На нее смотрела мама.

Через пару месяцев Афанасий предусмотрительно увез молчаливую Нику из общежития. В коммуналку. Там, в пустой, огромной, как собор, комнате, предполагалось начать вить семейное гнездо.

Ника старалась. Комната была ничья — не то крестной Афанасия, уехавшей заграницу, не то его спившихся друзей — и предоставлялась в пользование влюбленных очень дешево, но временно. Афанасий таких абстрактных понятий, как время, не признавал — он мыслил глобально.

«У нас впереди вечность! — провозглашал он, по крайней мере, трижды в день, громко падая на бугристый пыльный диван и увлекая за собой Нику, — Медовая вечность!» Если не удавалось спастись, с дивана Ника поднималась нескоро и, растрепанная, с зацелованными до кровавой жуткой черноты плечами, сразу плелась на общую кухню, на ходу застегивая старенькую мальчишескую рубашку. У Афанасия от любви всегда разыгрывался дикий аппетит. А Нику он любил воистину бессмертной любовью.

На кухне была грязь и соседи. Глупая, отставная писательница в выпуклых, как у морского окуня, очках, рыжий, крохотный, комедийный милиционер с супругой, которую Афанасий коротко и с ненавистью называл «шкаф», их сопливые близняшки, с утра до вечера молча и неутомимо, как заводные автомобильчики, ползающие по коридору, и Константин Константинович.

Константина Константиновича все боялись. Он уходил рано, поздно возвращался и на кухню заходил только за водой — с высоким сияющим кофейником и таким тяжелым, неподвижным лицом, что на кухне притихали даже кастрюли. С соседями он не разговаривал никогда, и «шкаф» однажды доверительно рассказала Нике, что Константин Константинович большой ученый, а квартиру разменял, когда разводился с женой, и по-благородному взял себе комнату в коммуналке.

«А умню-ю-щий-то! Палата министров. Книги к себе пачками так и таскает!» — с неясной ненавистью присудила милиционериха, и Ника поспешно закивала головой. Она всегда со всеми соглашалась — чтобы не ссориться.

Иногда Ника даже боялась, что не сможет забеременеть никогда. Афанасий исправно и самостоятельно оберегал ее от неожиданных неприятностей — и до и после свадьбы — и Ника даже не сразу разобралась — как. Но, в принципе, беспокоилась о возможном потомстве — а вдруг, когда будет надо, ничего не получится? Детей Ника хотела. Хотя бы двоих.

— Чего ты психуешь? — интересовалась ее единственная московская подруга, нервная, изможденная художница с неразборчивым, но определенно гениальным лицом. — У всех получается, а у тебя — нет?

— У меня там кисло. Кислая среда, — вся корчилась от смущения Ника и судорожно терла плечом нежную щеку.

Она терпеть не могла такие разговоры, но надо же было с кем-то посоветоваться. Взрослые женщины всегда советовались друг с другом по этому поводу.

Никина подруга разговоры любила — и такие и всякие — и ехидно интересовалась:

— Ну и что, что кисло?

— Сперматозоиды в кислом мрут.

Ника вставала, чтобы налить еще чаю и спрятать от вездесущей подруги потемневшее от стыда лицо.

— Сперматозоиды твоего Евлампия не сдохнут даже в царской водке! — с завистливым презрением констатировала подруга, и, подумав, удивлялась, — Как ты вообще за него замуж вышла, не понимаю? Типичный пьяница и блядун. Да еще на шее у тебя сидит! Евлампий чертов!

— Афанасий, — не обижаясь, поправляла Ника. Ей нравилось, что у мужа такое редкое имя. И отчество у детей будет красивое — Афанасьевичи.

Подруга возмущенно фыркала. Она досталась Нике от Афанасия — по наследству. Когда-то — разумеется, Ника об этом ничего не знала — у Афанасия с подругой был бурный роман — длинной в целый запой и еще одну неделю похмельного дележа имущества. Роман иссяк, но нерегулярное творчески-половое общение осталась. В мастерской подруги даже висел громадный и не вполне приличный портрет Афанасия, написанный почему-то сажей и томатной пастой. Разумеется, об этом Ника ничего не знала еще больше.

После каждого посещения Афанасия подруга аккуратно приезжала к Нике, и, борясь с уместным желанием продемонстрировать полученные в любовных схватках и хорошо знакомые Нике синяки и ссадины, ела теплые пирожки и вела просветительские беседы. Ника ее очень любила и считала несчастной женщиной.

На аборт Ника была вторая. Мама ушла отдавать коньяк и сто долларов — пришлось спешно продать швейную машинку и папину новую шапку — и Ника осталась один на один с некрасивой зеленоватой девушкой. Девушка прижимала к груди сверток с ампулами и бельем и угрюмо смотрела в пол. За дверью, в кабинете, что-то шумно мыли, передвигая тяжелое и пересмеиваясь — как на школьном субботнике.

Сидеть и молчать было тоскливо, и Ника вежливо спросила:

— Вы в первый раз?

— А?

Девушка подняла голову и непонимающе, как глухая, уставилась на Никины губы. Глаза у нее были белесоватые, с прямоугольными, как у козы, яркими зрачками.