Все радости жизни - [14]
Нетерпеливо подошел к телефону, набрал номер квартиры сына:
— Рая? Чем занимаешься? Книжку Олежке читаешь? Это хорошо, а когда домой придешь? Ничего не случилось. Соскучился!
Придется отложить «на потом». Камаев прошел к письменному столу и опустился на стул. Истина рождается не только в спорах с оппонентами, но и в собственных сомнениях. Он сидел недвижно, опустив голову на руки, почти лежал и, словно шахматист, у которого нет достойного противника, разыгрывал сам с собой партию за партией, стараясь понять характеры участников процесса, неясные еще взаимосвязи и взаимоположения.
Так что же, оговор? Глотовы и Серегины дружат и всегда помогут друг другу. И иное может быть у них на уме: несовершеннолетнему Белозерову много не дадут, Серегину же и под завязку могут отмерить. Глотовой не так уж трудно было сориентироваться после реплики Кабакова…
В дверь стучали. Пошел открывать, по пути ругнув сына, — никак не найдет времени поставить электрический звонок — и обрадовался: Рая пришла!
Открыл дверь.
— Ну, нагулялась?
— «Нагулялась»! Олежку еле спать уложили. Все требовал деда. Тяжело же с ними: одна ревет, другой кричит, все время ссорятся. Говорю Олегу: «Ты же старший, уступать должен!» Не понимает!
— И не поймет. Сам от горшка два вершка.
— Ты что звонил, Саша? Что-нибудь надо было?
— Надо, но завтра почитаем. Сготовь-ка ужин и ложись спать, — по тому, как он сказал это, раздумчиво и протяжно, Раиса Петровна поняла, что мысли мужа далеко и от нее, и от ужина, засидится он допоздна, потому что привык работать много. Иначе ему и нельзя.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
После окончания пяти классов (шестого в Шадринске не было) Камаеву и еще двум Сашам, Чистякову и Секачеву, дали направление в пермскую школу слепых, но он не просидел здесь за партой и одного дня — не понравилась директор школы, которая чуть что выходила из себя, топала ногами и кричала. Саша сорвался, нагрубил и на другой день оказался на улице с чемоданчиком в одной руке и палкой — в другой. Что делать? Прежде чем возвращаться в Сухой Лог, решил заехать в Шадринск, в свою школу, — там что-нибудь посоветуют. На вокзале услышал знакомый перестук палки: «Сашка Секачев! Он зачем здесь?»
— Тебя выгнали — я тоже решил уехать, — объяснил свое появление у железнодорожной кассы Секачев. — Из солидарности, — добавил он.
Первое чувство благодарности тут же перехлестнуло другое, и Саша стал уговаривать товарища вернуться в школу:
— Меня выдворили за дело, а ты при чем? Давай-ка…
— Не. Я с тобой, — стоял на своем Секачев.
Подсчитали деньги. Их хватило на то, чтобы купить билеты до ближайшей станции. Сели в поезд, забрались на третьи полки и поехали.
Ночью растолкал милиционер:
— Эй, огольцы, ваши билеты?
Протянули.
— Во дают! Вы от своей станции километров сто отмахали. А ну, слазьте!
— Нам в Шадринск, дяденька!
— Тогда и билеты надо до Шадринска брать. Все дурнее себя ищете? Нету сейчас таких. Слезайте, и на первой станции я вас высажу — пешком потопаете!
— Дождь на улице, и куда они ночью-то? — раздался жалостливый голос проводницы. — Пусть уж едут — темные они.
— А что ты раньше молчала? — взорвался милиционер. — Ладно, лежите там, но чтобы тихо у меня!
Милиционер ушел, а проводница скоро появилась вновь, протянула наверх по куску хлеба:
— Пожуйте, голодные небось…
Семейный разговор проходил трудно, с большими перерывами и тяжелыми вздохами. Сначала выговорились обе тетки — Наталья и Анна, потом за виновника взялся муж Натальи — дядя Доня:
— Значит, из-за упрямства ты свою жизнь и перечеркнул?
— Нет, из-за отношения.
— Ишь ты! Он уже и отношения к себе особого требует! А о том, что его, это отношение, надо заслужить, подумал? Где там! Тяп-ляп — и в лужу… Эх, Саша, Саша, надеялся я, что хоть ты у нас грамотным будешь, а теперь? С пятью классами так и останешься? Тоже, конечно, образование, но…
Все было правильно в этих словах, и потому они били особенно больно. Саша молчал. Ему нечего было сказать в свое оправдание ни дома, ни в Шадринске — поступил действительно неразумно, по-мальчишески. В школе его тоже отругали крепко, но и помогли, определили на работу в Челябинскую область, в районный центр Нязепетровск.
— Это же у черта на куличках, — прервал молчание дядя Доня. — И как ты там один жить думаешь? Были бы глаза, куда ни шло… — Он свернул цигарку, затянулся. — Вот что, парень, поезжай-ка ты лучше в Пермь, повинись, авось и примут обратно.
— Нет, не поеду, — отказался Саша, — а учиться я и в Нязепетровске смогу.
— Там есть школа слепых? — обрадовался дядя Доня.
— Я в обыкновенной буду.
— Ну, Саша, я считал тебя умным, а ты… — дядя Доня подошел к окну и со злостью выбросил цигарку. — Все! Что с ним толковать — выпрягся парень!
В Нязепетровск, большое, раскинувшееся на холмах село, с базаром по воскресеньям, двумя магазинами и столовой в центре, дощатым тротуаром, ведущим к райисполкому, Саша приехал в солнечный и погожий день. Вышел из раскаленного вагона, отдышался и услышал скрип телеги, потом голос мужчины средних лет:
— Тебе куда, парень?
— В артель пимокатов.
— Садись, довезу, все равно пассажиров нет.
В артель Сашу направили культурником — учить слепых рабочих грамоте. Приняли «первого преподавателя» хорошо. Лучший мастер — Петр Полушкин сводил в магазин, показал дорогу в столовую. Другой — Павел Темников устроил на квартиру, однако первая беседа с пимокатами едва не оказалась и последней. Учиться писать и читать артельщики не хотели.
