Все по местам! - [33]

— Даю, — неуверенно ответил Слободкин.

— Ну и прекрасно. А затея в принципе, повторяю, отменная. Как представлю, даже завидки берут.

— Может, и вас записать? — пошутил Слободкин.

— А возьмете такого?

Строганов постучал ногой по станине станка. Раздался какой-то странный звук. Увидев, как смутился Слободкин, Строганов сказал:

— Берите смело: ногу мне на заводе чинили. Дюралевая, не сломается. И еще кабинет мой в вашем полном распоряжении. Это уж без шуток. Вместе со столом. Как раз такой, как вам нужен — полированный, длинный, метров восемь. Словом, в любое время приходите и начинайте. С питанием у вас как? Неважно?

Слободкин решил соврать. Только сделал это, кажется, слишком лихо. Парторг посмотрел на него с нескрываемым удивлением, но ничего больше не сказал, молча пожал руку и двинулся дальше.

— Ты, Слобода, теперь на виду у всех, так что в случае чего держи хвост трубой, — пробасил Зимовец поздно вечером в бараке, поудобнее устраиваясь на своей половине койки. — Строганов возле тебя одного полчаса простоял.

— Не говори! А ты прав, мужик он свойский. Рабочие его любят, наверно?

— Ну, в любви рабочий класс объясняться не мастер, а так вроде ничего, уважают. В парашютисты к тебе не просился?

— Стол свой для укладки отдает. Приходи, дескать, в любое время, у нас с тобой интересы сходятся — тебе нужен длинный стол, мне — короткие заседания. Представляешь, говорит, как теперь мне легко будет любителей многословных речей останавливать? А он, оказывается, инвалид?

— Скрывал первое время. Хромает и хромает. Потом, когда в инструментальном ногу ему мастерили, кто-то из слесарей проболтался. Оказалось, это еще на финской его.

— Я сначала решил, что ты брешешь. Парторг, парторг! Скромный. Все знает. Все видит. Ну, думаю, Зимовец перед начальством дрожит. Счастье твое, что ошибся…

Если бы в бараке было светлей, Зимовец увидел бы чуть улыбающиеся глаза друга.

О чем он думал сейчас? О первой роте? О кружке, который теперь скоро начнет работать?

Да, именно об этом. О первой роте. О ребятах. О кружке, который в сознании Слободкина все отчетливей становился мостиком между тем, хоть и не особо героическим, но все-таки боевым прошлым и настоящим, где его окрестили героем, но где он ничего толком не знает и не умеет. Поэтому все его мысли там — в первой учебной, где бы не была она сейчас, какие бы лишения не испытывала.

О первой роте. О ребятах. О кружке… И еще о том, чтоб весточка его скорей до Москвы добралась. И чтоб отыскалась Ина.

Он почему-то вспомнил сейчас, как с мальчишками в деревне, запустив змея, отправлял в небо письма. Трепещущие белые уголки бумаги неслись по нитке ввысь, застревая на узелках, останавливаясь, снова устремляясь вперед и, наконец, добирались до цели. Ребята с криками читает! читает! замирали на несколько секунд, чтобы услышать, как медленно, переливчато поет в небесах трещотка, словно выговаривает по складам начертанные в письме слова…

Слободкину почудилось, что его письмо к матери тоже вот так летит сейчас по проводам, как по ниточке. Летит, каким-то чудом ловко огибая столбы, задерживаясь на мгновение, чтобы одолеть узел, которым связаны провода после бомбежки, после обрыва. И снова в путь — через огонь, через дым, через сожженные города и села. Через смерть…

Уже совсем засыпая, он видел, как письмо его добралось до Москвы, получено матерью. Читает, читает, перечитываете И деньгам рада, хоть и сердится.

Глава 8

По Волге вторую неделю шагала весна. И на что уж много было забот у людей на заводе, а все-таки находили время-десяток минут перед сменой — выйти на берег, постоять у кипящей воды, возле самой ее кромки. Просто постоять. Посмотреть и послушать, как раскалываются друг о друга льды, набирающие скорость с каждым часом, с каждой минутой. И странное дело: дробятся, дробятся ледяные поля — пополам, еще раз надвое, еще раз, еще, а мельче от того вроде бы не становятся — все такие же мощные, несокрушимые. Переламываются, кажется, только для того, чтобы поплотней и удобней притереться друг к другу, а потом снова спаяться, свариться намертво и стать как металл — в месте сварки еще прочнее. Пробуй такую льдину, волна, на излом, на разрыв, на износ. Пробуй, гранит быков шагающего через Волгу моста. До своей поры все выдержит.

Слободкина это утро тоже застало на Волге. Он проснулся рано. То ли с голодухи не спалось, то ли весна, в самом деле, была такой же властной, как до войны. Вот уже несколько дней ел он баланду без хлеба, несколько дней бегал от Зимовца, как сумасшедший, придумывая всякие причины. То его срочно вызывали в партком, то ему требовалось немедленно и непременно перед самым обедом явиться к Савватееву. Вот и сегодня поднялся ни свет ни заря тоже, честно сказать, чтоб улизнуть от приятеля. Не посвящать же Зимовца в историю с карточками? Ни в коем случае! Во-первых, изругает последними словами. Во-вторых, тут же отдаст ему половину своего хлеба. Слободкин, разумеется, сам бы точно так поступил на его месте. Выход, значит, один — бегать от Зимовца, бегать сколько будет возможно. Шесть дней уже прошло, прикидывал Слободкин и задумывался: уже или только? Как рассуждать смотря. Если с точки зрения здравого смысла, то, конечно, время медленно, но идет. Шесть дней долой, значит. Если же с точки зрения желудка глянуть (а у него, окаянного, эта самая точка имеется, в этом Слободкин убедился теперь, как никогда), то выходило, что до конца месяца еще целая вечность. Но терпения у него хватит, опытом проверено. А опыт — великая вещь в любом деле. Тогда, в окружении, вообще ничего не ели — и даже как-то шибче и легче шагалось.