Всё от земли - [51]

— Это какой же они праздник справляют в третье число мая? — недоумевали обозники.

— Можете убирать, — подсела под головную подводу разнаряженная молодица и выдернула из уключин древки полотнища «Тыл — фронту». — Да вы что? С того свету, что ли? Наши Берлин взяли!

И, повалив на спину всхлипнувшего бригадира, принялась целовать его в обветренные губы.

Ефим Губерния

У сельских на всякое диво не долгие ахи. Примелькался красный флаг над колокольней, колхоз, коровьи упряжки, трудодни, тракторы. И только к земле да к мужику этому от роду своему деревенскому не пропадал интерес до веку.

— Э… Э! Гляньте-кось, кто идет…

— О-о, Ефим Губерния.

Прозвище дали еще тогда, когда сельские Советы назывались волостями, район — уездом, область — губернией, и Тобольская о ту пору занимала чуть ли не всю Западную Сибирь, и Ефим с его аршином в плечах и тремя с четвертью в росте, что соответствовало семидесяти одному и двумстам тридцати одному сантиметру, иначе и не мог быть потитулован, как тоже самый большой в России по убеждению односельчан.

— И как же его мать рожала? — задрав головы, гадали мимоезжие из дальних.

Родился Ефим с пестик, со ступку не в кого было. Весь их род плодился густо и поэтому, наверно, до того мелкий, что прозывался Копылятами, а этот отпрыск лет с двенадцати вдруг прорезался и попер ввысь, за год перерос тятьку и не успел еще приучить себя нагибаться под палатным брусом, как подпер уже потолок. Да три лета кряду и пластался Гриша Копыленок, осаживая пол. И напоследок до того подслеповато прищурились оконца где-то там под, под, под потолком, что тленом пахнуло.

— И туды ж его мать и в дите такое. Ладил терем, вышел склеп.

Но этот предел и в аршинах, и в сантиметрах когда-никогда наступил, не будет, казалось, предела силе его ни в старых, ни в новых мерах.

Приподнимал угол амбара и засовывал между бревен чью-нибудь шапку — «вынай». На спор с проезжим подлезал под брюхо и отрывал от земли его лошадь, все четыре копыта болтались. Под мышками по жернову, о девяти пудов каждый, без роздыху влезал по шаткой лесенке на мельницу-ветрянку. В колчаковщину подрядился обществу обоз с зерном до станции Голышманово сопроводить, пошаливали с кистенями по дорогам, попутно трех красноармейцев от верной смерти спас, белые за их дрезиной гнались, а какая-то сволочь перевела стрелку на путь с вагонными, с паровозными ли колесными парами, недосуг было разглядывать и сличать, скорей-скорей переставил их на рельсы — удрали ребята.

Ни в бабки, ни в городки играть его, конечно, не принимали: кон разметал — не соберешь, от городков — от тех вовсе одни занозы оставались. Зато в лапту, когда край на край, Ефима чуть ли не на божницу садили, приберегая бить только на выручках: раз махнет, промажет, два, но если зацепит в третий — мяч улетал насовсем. Да что — мяч. Учебную осоавиахимовскую гранату на пробу метнул в тысяча девятьсот двадцать седьмом году — до сорок первого найти не могли.

Но в самую силу Губерния вошел и не знал, как пособиться с ней, в тридцать первом и, когда обрекли церковь под склад, один повыдирал кресты из маковок и колокольни, заарканивая связкой ременных вожжей, конфискованных у кулаков.

— Ну что, поп? — похлопал его по вздрагивающей спине уполномоченный из района. — Кончилась ваша служба?!

— Зато ваша только начинается. Излишество сие, а всякое излишество — во вред.

То же самое, но гораздо раньше и куда более к месту, высказал Гриша Копыленок после того, как сынок «управился» с картошкой на огороде: сколько выкопал, столько ж и обратно зарыл, выворачивая гнезда до глины.

— Фимка, Фимка… Никакого проку от тебя, окромя изъяну. Немощь от мощи. Помру — и петух на моем подворье не пропоет.

И с тех пор на дух не допускал к земле: земля — не каменоломня.

Умер Копыленок где-то перед коллективизацией, успев сфотографироваться на память всей семьей. И так уж ему не хотелось выглядеть потом шибко маленьким по сравнению с отпрыском, что и себя, и Лукерью замаял, и залетного фотографа. Если сын сидя, родители стоя — неуважительно, наоборот — вовсе мелкие они.

— А ты… Слышь, мужик… Ты посади их обоих себе на колени.

— Не скалься, умный больно. Ишо, може, скажешь, по ложке нам в руки взять.

Ломали, ломали позу — выломили: все стоя, но родители на табуретках. Мать — ладно, она женщина, а отец и в чапаевской папахе все равно сыночку только до плеча.

— Во по сех, по сех сымай, — шаркал себя Григорий по ребрам, напоминая фотографу условие.

— Да, да, конечно, — а сам заснял всю панораму, наштамповал чемодан и курсировал в поездах, предлагая пассажирам по рублю за копию.

И ведь что придумал, стервец: подпись «Гибрид». Брали нарасхват.

Осиротел Ефим на посевную и, едва предав родителя его земле, выехал на свою со всем инвентарем и семенами.

— Ну, давай помогай, — осенился он крестом во все небо, начиная первую в жизни борозду.

И последнюю. Поневоле налегая многопудовой тушей на чапиги, лаженные под отца, так всаживал плуг, что лошадешки выдыхались на каждом шагу и подолгу водили боками в ошметьях пены. Перепряг в соху — хрупнула, как лучинка.

К вечеру, мать еще коровку не подоила, хлебороб заявился обратно и насовсем. С дегтярным туесом, с казаном, с мешками, с плугом, с боронами и поверх всего с останками сохи на растопку.