Всё от земли - [27]

Парнишка растерялся: что за вопрос?

— Ну, был.

— Печи там видел?

— Иван Никитович… Ну, видел.

— Чудесно. А возле печей лопаты? Такие самые, какую давишь подбородком.

«Сталевар» пожал плечами — не припомнит.

— Ну, хорошо, пойдем с другого конца. Присадка — что такое? Отвечай, отвечай. Оценку за ответ в журнал поставлю.

— Присадка? Материал, вводимый в жидкий металл для изменения состава или свойства…

— Вводимый чем? Лопатой, а вы ее все не тем концом держите. Она вот как должна ходить…

Нет, не отвыкли руки сталевара от лопаты, она пошла. Пошла! И щебень с легким клекотом ложился на дорожку не ближе и не дальше, а точь-в-точь там, где нужно, как будто оптический прицел поставили на ту же самую лопату. Ни суеты, ни шагу лишнего, ни лишнего усилия. Красиво.

— Считайте, нашей группе повезло. Мы здесь сейчас такую практику пройдем, какую за год в цехе не пройти.

Хозяина лопаты одолевал рабочий зуд, и он, как молодой мураш за муравьем бывалым, бегал за мастером, ловя момент, чтобы ухватиться за черен.

— Иван Никитович, отдайте… Ну, дайте ж…

— Бери. Да «не промежду прочим», а руками бери.

Хрустят суставы с непривычки, блестят лопаты, теплеет солнце и оседают, плавясь, кучи щебня, как шихта в мартеновских печах. И ничего, что нет на сталеварах брезентовых костюмов и кепок с темными очками у козырьков. Все это будет скоро.

Продуктов брали на неделю, щебень уложили за день. Уложили не как-нибудь, а по шнуру, под рейку, по визирке. Невероятен факт, но факт. Хотя что в этом невероятного? Все закономерно, как в природе, а природа — совокупность всех процессов и явлений, обеспечивающих жизнь на земле. И самый основной процесс — труд. Поэтому он вечен. Но труд еще и социальное явление. Как же велик тогда наш труд! Велик коллективизмом, принципами, творчеством, свободой и энтузиазмом.

Да, он — огромное богатство, и все как есть передается по наследству молодым — владейте.

Всё от земли

Всё — от земли. Поэтому она и не имеет стоимости.

На переднем простенке чистенькой деревенской избы фотография. Одна, больше никаких. В рамке из деревянных кружев, до того замысловат и тонок узор ее. На фотографии усатый моряк сидит, нога на ногу, а штанина клеш как черный парус над черным шлюпом парадного ботинка. А рядом с флотским стоит молодая женщина в подвенечном платье. У всякого времени свои обычаи, но плечи мужей всегда должны быть надежной опорой для жен.

Снимок казался еще влажным, но на оборотной стороне его значится дата: «4-таго февраля 1913 г.». И адрес заведения: Либава, угол Медвежьей и Суворовской, № 29/38, фотография К. Суске.

Либава тогда была крупнейшей военно-морской базой и торговым портом России, желающих запечатлеться на память — постоянная очередь, и можно было бы и не арендовать помещение на дорогом перекрестке главных улиц, но предприимчивый и расторопный К. Суске в накладе не оставался, а вот, спустя время, имел бы он настоящий гешефт, сохранив негатив этого снимка: перед его объемистым аппаратом послушно позировал наводчик носового орудия крейсера «Аврора» Яков Романович Чеколовец с супругой. Тот самый, который выстрелил по Зимнему дворцу в ночь с 25 на 26 октября 1917 года.

Но фотография так и осталась единственной в чистенькой хатке Ольги Яковлевны, дочери матроса с легендарного крейсера. И находилась она здесь по решению братьев, потому что их трое, а сестра — одна.

И сколько ни упрашивали, спустя десятилетия, вездесущие корреспонденты позволить им взять фотокарточку и размножить, она так и осталась на переднем простенке. Одна. В ажурной деревянной рамке, выпиленной самим Яковом Романовичем, мастером на все руки и потомственным хлеборобом. Не могли ее и купить: карточка не имела стоимости, как сама земля. И еще дороже стала после того, как умерли в один год Яков Романович и Домна Сидоровна.

В конце того пути, когда осточертела всем железная дорога под идеально круглыми железными колесами, железные гудки на поворотах и деревянный нудный скрип огромного железного состава, похожий на тележный скрип чумачьего обоза, когда страдал уже одышкой паровоз и дольше отдыхал на полустанках, заговорили переселенцы о земле, не очень круглой, не такой железной, зато такой надежной под ногами. Заговорили о причинах, кого и что заставило поехать в экую даль, которой нет конца и краю. И незаметно слово по слову дошли до родословных, и выяснилось, что даже коренные горожане — потомки пахарей.

— Выходит, кровь заговорила в нас?

— Не может быть. По крови передается только сходство по обличию.

— И чувство родины.

— Согласен. Я уже тоскую. Но чтобы соцпроисхождение передавалось по наследству — не может быть.

— Все может быть.

И рассказал тогда один старик из Каменец-Подольской волости такую притчу.

Давным-давно, не в прошлом даже веке, в позапрошлом, жил крепостной мужик-кузнец. В холодную пору, жалея уголь, гнул оси к барским фаэтонам, ковал серпы, подковы, сошники, лудил, паял, мараковал по жести и ладил ведра с прибауткой:

— Дужечка — копеечка, донышко — пятак, целое ведерочко — стоит четвертак.

Имел кузнец здоровье, силу и веру в то, что выкупит он вольную себе, скопив деньжат. Но так и не скопил. Истратил силу, молодость, здоровье, но не потерял надежду на свободу если не себе, так детям. А тех детей — двенадцать душ. И вот она еще одна, тринадцатая, в зыбке.