Всё от земли - [2]

Жил в русском селе мужик. Некий Никита Силаевич, к примеру Никита Силаевич. Иначе его никто не называл ни в глаза, ни по-за глаз. Только по имени-отчеству — из большого уважения к хлеборобскому таланту такого крестьянина.

Имел он три десятины земли, потому что земельные наделы нарезались лишь на мужскую душу, а из мужских душ в его семье числилась нередко всего одна — он сам.

И вот когда окончательно утвердилась в селе Советская власть и вслед за слухами, что будет она распределять землю по едокам, заявился товарищ из райземотдела переписывать всех невзирая на души, мужская она или женская, хлынули мужички в сельский Совет.

Дошла очередь до Никиты Силаевича. Назвал себя, назвал жену, мать, тещу, загибая пальцы, чтобы не пропустить кого, начал перечислять дочерей, строго соблюдая хронологию.

— Мария была уже, — зачеркивая, полоснул земотделец по имени, как ножом по сердцу отца. — Вы, гражданин, давайте без этого… Без приписок.

— Так у меня их три, — запереступал с ноги на ногу Никита Силаевич перед столом, словно босой на пожарище. — По святцам совпало.

— По святцам. Не совпало, а, скажи, не хватило. Давай дальше, люди ждут.

Дальше с регистрацией членов его семьи дело пошло туже и напоследок застопорилось совсем.

— Итого — одиннадцать, — собрался подводить черту представитель.

— Да нет, двенадцать. В аккурат дюжина.

— Кто двенадцатая? Имя, имя.

— Убей, забыл. Ты строку оставь, сбегаю у бабы спрошу.

Прилетает домой:

— Мать! А как у нас Луньку зовут?

Как Луньку зовут, запамятовал, но что досыта кормить свою большую семью он обязан — не забывал. И кормил. С одной десятины площадью в 1,09 теперешнего гектара. С одной. Потому что вторая была под овсом, а третья — под парами. И по скольку пудов пшеницы получал Никита Силаевич с этой самой десятины? Да уж, конечно, не по сто, если только себе на прокорм оставлялось не менее ста пятидесяти. На прокорм. На семена. И на продажу: без копейки в хозяйстве, даже в самом натуральном, концы с концами не сведешь. А он, мало того, что концы с концами сводил, он от реализации излишков хлеба каждой из энного количества дочерей по сундуку приданого справил и замуж повыдавал не за кого попало, а с разбором.

Никита Силаевич, разумеется, и слыхом не слыхивал тогда об интенсивной технологии, но он применял ее. Ему просто ничего другого и не суждено было: надо кормиться самому и кормить Россию. Это тогда.

Теперь вовсе на одного с сошкой уже не семеро с ложкой, а все пятнадцать. Правда, и «сошки» теперь одиннадцатикорпусные, и лошадок в упряжке сразу по две сотни. И не напрасно ли жалуются на низкую энерговооруженность и несоответствие оснастки? По данным агропрома, сообщенным по телефону…

Почему по телефону? Риску меньше. Потому что, лазая с этажа на этаж и разыскивая кабинеты, можно заплутаться до того — спрашивать начнешь:

— А где выход отсюда?

А по телефону вам дадут номер другого товарища, тот — третьего, третий — еще номер, еще, еще и еще… И только после десятого звонка удивленно переспросят:

— Количество лошадей на гектар — и… все? Минуточку, не кладите трубку.

И трубка будет неотлучно дежурить возле настороженного уха, пока ее автоматика не отключит.

Итак, по данным, сообщенным по телефону, на 100 гектаров обрабатываемых угодий Челябинской области приходится в среднем по 124 лошадиных силы. А теперь вернемся на подворье Никиты Силаевича и посмотрим, какую энергонасыщенность и оснастку он имел. Две лошадки на три десятины пашни, сенокос и лесной надел. Пароконный плуг. Две бороны с деревянными зубьми. И сетево на лямке через плечо.

И когда в нашу МТС пришлепал своим ходом по весенней распутице, как мужичище в лаптищах, первый гусеничный трактор С-60, рядом с которым рыженький колесник Фордзон-Путиловец казался плюгавым тараканишкой, долго ходил вокруг этого чуда техники Никита Силаевич, сняв шапку.

— Вот это конь. Вот это конь! Мне бы такого коня — я один бы все село хлебом кормил.

И кормил бы. Понятия не имея об интенсивной технологии.

Но это было давно. И, могут сказать, неправда. Хорошо, можно привести пример и посвежее.

Добираясь из Чесмы в совхоз имени Горького, выпросился с еще двумя попутчиками в директорский газик-вездеход. Едем. Июнь. Сушь. Пыль. Поля от горизонта до горизонта. Меж полей тряский проселок извивается и петляет, того и гляди в узел завяжется после какого-нибудь ухаба поглубже. Молчим: не до разговоров. И вдруг шофер, пожилой уже, похоже, не одну баранку всухомятку изгрыз по этим дорогам, прохрипел:

— По ранешним бы меркам кулаки мы все. От новорожденного до глубокого старца.

— Кулаки? Это почему?

— В нашем совхозе? Самые натуральные. По десяти гектаров пашни на каждого.

— Ну и к чему вы клоните?

— Да к тому, что земля, как та девка-перестарок, какой уж год ждет, когда ее всласть пропашут, а мы не насластим, только напакостим. И хотим, чтобы рожала. А если и рожает, то недоносков. Меньше сеем — больше жнем, вот это, я понимаю, технология.

Но что-то пока не слышно, кто бы отважился и рискнул сократить пахотный клин. С каких пор и в силу каких причин перестали верить земле, основное производительное свойство которой — ее плодородие? Со времен пыльных бурь? Или с умилительных песенок о стопудовых урожаях?