Все как у людей - [7]

— Слушай, по-моему, этот Челентано совсем ебнутый, а?

— Радист, что ли? — уточнил я.

— Ну, — хмыкнул мент, — и точно радист! Видал, как он по телефону час говорил?

— Видел, — отвечаю. — А с кем?

— Да ни с кем! Телефон давно не работает.

— Как, — говорю, — не работает? Он же новый совсем!

— А вот так, — усмехнулся дежурный, — у нас тут много чего нового, думаешь, все работает?

— Да, — говорю, — я заметил. В толчке-то хоть почему такая вонь? Войти невозможно. Особенно девушке.

— Блин, — мент виновато наклонил голову, — канализация засралась. Такой аншлаг у нас тут впервые. Шлюх и узбеков даже пришлось отпустить.

— Спасибо, — говорю, — вам за это. Спасибо. Особенно за узбеков.

Короче, ночь мы не спали. Нами овладело какое-то странное веселье. Мы шутили и истерически хохотали. Менты ворчали, мол, КВН приехал. Около двух часов ночи пришло пополнение.

— Давай, Чемпион, — сказал усатый дежурный, заталкивая к нам в камеру невзрачного испуганного, одетого в тряпье типа лет сорока, — располагайся.

Чемпион расположился рядом с Радистом, а мент продолжал пристально его рассматривать.

— Слышь, Чемпион? — крикнул дежурный. — Это ведь не твой паспорт.

Чемпион молчал.

— Ты в Вологде-то на какой улице живешь?

Чемпион молчал и только с недоумением рассматривал своих сокамерников. Он явно был шокирован увиденным. Похоже, жизнь редко заводила его в цивилизованное общество.

— И нож у тебя крутой? Откуда такой?

Чемпион озирался и молчал.

— Еще на тебя «Лексус» записан. Откуда, скажи ты мне, у тебя «Лексус»?

Чемпион продолжал хранить партизанское молчание.

— Ладно, — успокоился дежурный, — отдыхай, Чемпион.

Дежурный развернулся и направился на пост, а я спросил вдогонку:

— Почему он Чемпион-то? По какому хоть виду спорта, чтоб знать. Мало ли что?

Полицейский обернулся:

— Почему, почему? Х*й его догонишь. Вот почему.

В обезьяннике кроме основной клетки были две камеры с деревянными нарами. Одна была закрыта. Как нам объяснили, там выбито окно и потому мороз. Рабочую камеру занял Радист. В отсутствие возможности говорить по телефону он совсем сдулся. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Похоже, единственное, что его продолжало хоть как-то беспокоить, так это участь пачки электродов — он несколько раз справлялся у дежурного об ее дальнейшей судьбе. Получив все необходимые разъяснения (мол, электроды в порядке, проходят по описи, не ссы), Радист лег на нары лицом вниз и затих.

Микроблоггер Бушма, отправив очередной пост в «Твиттер», воскликнул:

— Две тысячи подписчиков! Я расту! — А повернувшись к аудитории, добавил: — Я топ-блогер Бушма. Не читали мой «Твиттер»?

Жена Германа принесла нам еду. Она была злая, качала головой и смотрела на нас обвиняюще. Мне хотелось сказать ей: «Олеся, мы не виноваты, мало того, мы даже не знаем, в чем нас обвиняют! Мы просто ждали Костю, мы находились внутри кордона, мы ничего не делали, просто стояли! Мы не виноваты в том, что случилось с твоим мужем! Прости нас!» Удивительно, но Олеся оказалась единственным человеком, перед которым мне действительно захотелось оправдаться. Но я ничего не сказал. Я просто стоял и смотрел на нее — злую, красивую и свободную.

Глава шестая. Допрос

Профессия мента скотская. Это все знают. И общение с уголовниками — в ней не самое мерзкое. Все-таки, когда перед тобой убийца, вор или, скажем, растлитель, твоя совесть остается относительно безмолвной, даже если ты избиваешь негодяя ногами, подталкивая его таким образом к чистосердечному признанию. Тоже не по-человечески, согласен, но все-таки… Есть еще проституция, бытовуха, наркотики и так далее… Есть еще взятки, круговая порука, отчетность, хроническая нищета самих ментов, наконец. Но все-таки самое постыдное в работе полицейского — это необходимость выполнить приказ начальства держать под стражей заведомо невиновных людей. Подделать протоколы, надавить, расколоть, выбить «правильные» показания.

Забегая вперед, скажу, что мы просидели в КПЗ в общей сложности двое суток. До суда. Удивительно, как за эти сорок восемь часов изменилось к нам отношение сотрудников отделения. От профессионального хамства и пренебрежения, до сочувствия и даже уважения. Мы не оправдывались, не просили пощады или хотя бы понимания (Котов исключение). Мы ничего не просили. Порой даже требовали. Но в основном мы просто общались. Иногда, слушая наши разговоры, менты подходили к нам и искренне интересовались, как все было на самом деле?

— То есть вы вообще не сопротивлялись? — спрашивал меня в неофициальной обстановке интеллигентного вида полицейский в очках.

— Нет, — отвечаю, — а зачем? Дубинкой по голове получить?

— Прикинь, Серега, — обернулся он к напарнику, — мы бы вот так с тобой шли по «гражданке» и нас бы приняли ни за что.

— Да ладно, — говорю, — сунули бы ксиву — и делов.

— Не-ет, — отвечает мне напарник Серега, — ты плохо понимаешь, что происходит. Нас бы не просто из органов попёрли, а сидели бы мы сейчас с тобой в одной камере.

Но сначала был допрос. Утро началось с переклички. Удивительно, но за ночь никто не сбежал.

— Могилевский!

— Здесь.

— Бушма!

— Здесь.

— Котов!

— Здесь.

— Зальц… зальс…