– Ребята, побойтесь Бога…
– Напугал шлюху членом.
Но затихали. И если начинали снова, то потише. На Севере не любят шума. И без него в голове неспокойно.
Мы тихонечко сели у маленького столика-табуретки прямо на оленьи шкуры, уложенные на картон. Снизу круто тянуло морозом. Но в те времена рекламы не было, и наше поколение не знало о простатите. Мы просто увлекались работой и тем, что позже назвали сексом. А в промежутках думали о Родине, и потому холода и трудностей не боялись.
Боялись быть никем, то есть как все. Как все и были.
Короче, яйца холода не боятся. В воздухе пахло разреженным воздухом и прелой сыростью. Небольшая печка-буржуйка черной трубой тянулась в небо. Хозяйка быстро принесла солдатский чайник с засыпанной в кипяток заваркой, вытащила из-под шкур, из натурального холодильника, замерзший жирный хариус и поставила чашки.
Она хихикала, глядя на меня и вытирая сопли. А я с тихим ужасом думал: «Понравился… А если предложат? Пора проставляться хозяевам».
Две бутылки водки сохли в сумке, переливаясь и радуясь жизни. Но не вышло.
Коля перехватил у жены, которая присела в стороне, у печки, серьезную емкость со спиртом и плюхнул его в чашки.
– За гостей!
Я думал, переведя дух, что сейчас мы поговорим немного, распечатаем мое «алаверды» и начнем работать.
Но думать везде можно. А толку?
Почти вслед за первой плошкой Коля налил по новой. Ледяной спирт шел, как песня, которую мы потом все-таки запели. Чай, мороженый хариус и вяленая пресная оленина оказались слабой закуской.
– Давайте мое, – я попробовал было снова достать свою водку, но старший по оленям уверенно положил руку на плечо и внимательно посмотрел в глаза. Мол, ты-то должен понимать.
– Подожди. Тундра спешки не любит…
И я понял.
Прошло не более получаса, а хозяин разливал еще и еще. Его чуть раскосые ненецкие глаза, которые слегка косили к носу, разошлись в разные стороны. Всем было тепло и хорошо.
– Только вот детей у нас забирают, – вдруг решил испортить праздник Коля и прослезился.
– То есть как?
– В интернаты. Чуть подрастут – и их забирают. Учиться, жить. А потом они не возвращаются…
– Есть такая проблема, – сказал старший по оленям. – А что с детьми делать? Государство их опекает, выращивает. Но, если не для прессы, малые народы вымирают. Их выдавливают. Да и в тундру оленей пасти уже желающих немного…
Они рассказывали о том, что оленями в государстве никто не занимается. Что тундра с каждым годом становится все непригоднее для жизни. Потому что вездеходы, проезжая один раз, в основном летом, оставляют на земле следы, которые, как шрамы, разъедают мерзлую землю и в местах традиционного кочевья расползаются разломы. И надо искать новые пастбища.
«Потом опять меня обвинят в злопыхательстве. Так вот, с первой командировки», – с тоской подумал я, вспомнив о съемке.
Мы выпили за детей, спели пару песен про солнце, которое будет всегда, про заснеженную тундру и Воркуту, откуда мы бежали, спасаясь от погони и криков солдат.
Оператор профессионально молчал и закусывал. Его я не боялся. Он был старожил. Из семьи отсидевшего в этих краях после войны литовца. Он хорошо работал, говорил с легким красивым акцентом и отдавал спокойствием и надежностью.
– На Севере люди лучше, чем на «материке». Теплее. И какая разница, где заниматься своим делом?
В Литву ему ехать было некуда. Те же – только снизу.
Вскоре я с ужасом понял, что работать уже никто не хочет. На счастье, подскакал еще один оленевод, и я вытащил Колю на воздух. И вовремя.
– Где, куда это делось? – кричал он, панически нашаривая рукой под малицей и пытаясь расстегнуть брюки.- Украли?
Приехавший, назвавшись Сашей, предложил было выпить за нас, за тезок, но я уговорил его попозировать. И этим взял их всех голенькими.
Люди – они что? Их хлебом не корми – дай повыпендриваться друг перед другом.
Коля, сев в упряжку с большой палкой в руках, должен был с ветерком проехаться на своих оленях, но стал валиться набок. И я, понимая, что моя первая работа грохается с треском, бежал по куцему снегу, держа Колю сзади в вертикальном положении и увертываясь от торчащей из-под локтя палки.
Затем, разогнавшись, оставлял в свободном полете на некоторое время, пока оператор выхватывал общие и средние планы счастливого такого, разухабистого, русского, можно сказать, пролета.
Вперед – и по кругу. Прямо, как вся страна.
Сняли мы меньше, чем планировали. Но выпили больше, чем предполагали.
И снова в чуме я вытащил наконец свою водку – не везти же обратно две бутылки.
– Возьми рога, – вдруг пристал Коля, – говорят, эти как раз для потенции хорошо. С чаем. Жене понравишься…
Я представил себя стоящим с напильником над рогами и трудолюбиво рубящим стружку для чифиря с шахтерами.
– Да нет, – вмешался опытный старший по оленям. – Дай корреспонденту шкурку пыжика. Пусть себе шапку нормальную сошьет вместо своей, кроличьей.
– Я не люблю пыжик. Это для заведующих магазинами и функционеров.
– Ну и пусть. Они носят, что заслуживают, – раскололся старший по оленям. – Настоящий пыжик – это почти, но еще не родившийся олененок. Из утробы.
«Зверство какое», – подумал я в пьяном угаре гуманизма, но шкурку взял. Удивился короткому ее ворсу. Еще бы – даже не младенца.
