Всё изменяет тебе - [44]

— Могу я разве пойти с вами в чем я есть? А больше у меня и надеть почти нечего.

— Ну как, может она пойти в этом платье, Джон Саймон? — спросил я, отступив назад и разглядывая Кэтрин с ироническим вниманием. — Или тебе стыдно будет за эту даму — такую, как она есть, если она пойдет с нами?

— Нет, мне не будет стыдно, — спокойно ответил Джон Саймон. — Где миссис Брайер, Кэтрин?

— В молельне мистера Боуэна сегодня религиозное собрание. Она там. Эти собрания обычно затягиваются. Она долго не вернется домой.

— Похоже, что она у вас очень богомольна, — сказал я. — Надеюсь, мистер Боуэн научит ее заполнять пустоты несбывшихся желаний разными утешительными словечками.

— Уж он научит! Стоит ему только войти в раж, и он стонет и рыдает, как растревоженный ночной ветер. Если кому — нибудь надо украсить пустующие покои сердца, лучшего специалиста, чем он, не найти. Миссис Брайер замаливает грехи за всех нас. За Джона Саймона, за Дэви, за меня.

— Клянусь, даже за меня!

— В особенности за вас, арфист. По ее мнению, вы ленивый, беспокойный и никчемный человек.

— Она так говорила?

— Это в точности ее собственные слова.

— Так, так. Что ж, и это неплохо. Уж если кто — нибудь из мунлийцев молится за меня, значит, толк из этого выйдет. Ну, пошли!

Мы хором прокричали Дэви «прощай». Он напевал про себя, фальшивя, отрывок из песни, которую обычно пел Уилфи Баньон. Мы зашагали через долину к подножью Южной горы. Вечерний воздух был почти недвижим. Мы выбрали крутую козью тропу, которая вилась между высокими папоротниками и вела к самой вершине. На ходу я слегка прикасался рукой к верхушкам папоротников, холодившим пальцы.

Трава под ногами была бархатиста и ароматна. Я быстро шел вперед. Сзади, на расстоянии не менее десяти ярдов, шли, держась за руку и разговаривая друг с другом вполголоса, Кэтрин и Джон Саймон. Время от времени я оборачивался и смотрел на них. Какая — то неловкость чувствовалась в обоих, когда они встречались глазами, но в то же время они глубоко радовались взаимной близости. Однажды, взглянув на их головы — круглые и темноволосые — в такую минуту, когда извилина тропинки скрыла от меня их фигуры, я подумал, что есть какая — то чудесная справедливость в том, что эти две жизни встретились. Какой бы конец ни ждал их и как бы ни изощрялась в коварстве судьба, насылая на них страдания и беды, хорошо, что этим двум существам дано было заглянуть в душу друг другу, жадно потянуться друг к другз'. Это обогащает их самих, и меня, и какие — то, пусть отдаленные и скрытые, грани жизни, ценность которых повышается от тоски по неосуществленному. От этих мыслей мне стало грустно, и, чтобы отделаться от них, я все прибавлял шагу и Перешел на бег, от которого у меня захватило дух.

С вершины открывался поразительный вид. Я повернулся спиной к Мунли, в котором я уже чересчур многое увидел, а обо многом догадывался. Я залюбовался бескрайней грядой южных и западных возвышенностей. Разум мой отмел все жалостливые мысли, зевнул, повернулся на бок и заснул. Я сидел, прислонившись спиной к бугорку, и старательно пил каждую каплю безмя тежности, которую удавалось отцедить от зрелища окружающих холмов, чьи очертания, по мере того как приближался вечер, постепенно расплывались и стирались.

Джон Саймон и Кэтрин подошли и расположились рядышком со мной, у того же самого бугра.

— Вы глупцы! — воскликнул я, как только мог громко и гневно.

Стоило мне только увидеть и услышать их — и мною снова овладела тревога, я весь ушел мыслями в завтрашний день.

— Что за муха тебя опять укусила, парень? — спросил Джон Саймон.

— Если вы только не свернете себе шеи, то и через Двадцать лет вы, то есть ты и Кэтрин, все еще будете топтаться на том же месте, будете все так же целомудренны, воздержанны и от тоски сожалений охвачены все тем же хлопотливым зудом. А когда эти сожаления начнут жалить слишком больно, вы в поисках благочестивого забвения пойдете в молельню мистера Боуэна. И душевный голод, который вы так и не насытите, уложит вас обоих в жалкие и мрачные могилы лет на двадцать раньше нормального времени. Но можете быть спокойны: Дэви останется — со своей ангельской улыбкой, с терпеливой лопатой и с охапкой капустной рассады для украшения ваших могил.

— Пожалуйста, арфист, — сказала Кэтрин, — не говорите таких вещей. Хоть вы и балагур, а делаете нам слишком больно.

— Он вовсе не хочет делать нам больно, Кэтрин. Лучшего друга, чем Алан, нам не найти. Беда в том, что всей картины он не знает, а видит только самую незначительную долю ее. Он все еще дерет глотку там, где мы научились говорить шепотом.

— Ты хочешь сказать, Джон, — откликнулся я, — «он требует, чтобы мы жили, а мы учимся умирать»? Каждый день для вас — медленный, упоительный глоток, который вы делаете в ожидании могилы. Вы оба ведете себя, как юродивые. Но не ломайте себе голову над тем, что я сказал о молельне и о том, как богомольны вы станете в зрелом возрасте. До этого вы не доживете.

— Почему?

— Вчера вечером я был у Пенбори. Следовало, пожалуй, сказать тебе об этом раньше, но я надеялся про светить тебя на этот счет уже тогда, когда ты соединишься с Кэтрин и оба вы будете за пределами поселка, который наслал на ваши мозги какую — то проказу покорности.