Все еще будет - [13]

– Елизавета Алексеевна, – приветливо улыбнулась новая знакомая. Эта улыбка пришлась Маргарите по душе, а потому тон машинально сменила с деловитого на теплый, искренний:

– Очень приятно. Вы какой предмет будете преподавать?

– Я свой предмет уже отпреподавала, воспитав единственного сына. Я мама Ивана Григорьевича Иноземцева. А вы проходите, Маргарита Николаевна, не стесняйтесь. Все уже собрались.

Участливо взяв оторопевшую было Маргариту под руку, Елизавета Алексеевна проводила ее в большую гостиную с французскими окнами, смотревшими на реку.

Действительно, народу набралось уже человек двадцать пять, в основном мужского пола. Возраст – лет от двадцати пяти до шестидесяти. Пара человек возрастом были лучше шестидесяти. Форма одежды – произвольная, то есть кто к чему привык. Но в основном по-интеллигентски обтерханная. Хотя были и исключения, к которым Маргарита с сожалением отнесла и себя, поскольку не любила сильно выбиваться из доминирующего тренда.

Ряды из деревянных стульев хитроумного дизайна, поставленные полукругом, пока пустовали. Педагоги, потягивая чай и кофе, шушукались, объединившись в небольшие группы по интересам. Кстати, появление Маргариты ни у кого интереса не вызвало. «И слава Богу», – порадовалась она. Но, видимо, порадовалась рано. Потому что тут же от одной из шушукающих групп отделился Иван Иноземцев и, учтиво кивнув Маргарите, громко возвестил:

– Маргарита Николаевна подошла. Можно начинать.

В словленных тут же взглядах будущих соратников прочитала недвусмысленное послание «А не слишком ли много чести, барышня?!». Чтобы далее не искушать педагогический коллектив, выбрала самое скромное место, невыигрышное – сбоку, в уголке. С другой стороны, это местечко было самое что ни на есть наилучшее, потому что не простреливалось взглядами коллег, устремленными на Ивана Григорьевича и Николая Петровича. Кстати, сама Маргарита могла беспрепятственно наблюдать и за коллегами, и за этими двумя. Впрочем, если начистоту, Николай Петрович интересовал ее мало. А вот Иноземцев был сегодня очень даже интересен, поскольку предстал в виде прямо-таки преображенном. Каким, собственно, она видела его до сих пор? На набережной – взбеленившимся, мокрым, непрезентабельным. У себя дома – уже спокойным, но опять-таки мокрым и непрезентабельным.

Сегодня же Иван Григорьевич Иноземцев предстал во всей красе. Он тоже выглядел как будто smart casual. Без галстука. Безупречная белая рубашка (верхняя пуговица вальяжно расстегнута), образцово сидящие темно-серые брюки. Обувь рассмотреть не удалось (мешала раскачивающаяся нога Николая Петровича в черном ботинке-«аэроплане»), но можно было не сомневаться, что и она тоже вполне соответствующая – не сандалии и не кроссовки с белыми носками.

Изучение Иноземцева оказалось занятием увлекательным, поэтому слушала выступление Николая Петровича в пол-уха. Встрепенулась, когда это самое ухо все же уловило слова «Вы должны наполнить ум учеников целебным бальзамом просвещения». Все не могла представить, как это. Точнее, представила, но получилось что-то в стиле неистового Сальвадора Дали.

Из созерцательного состояния вывели легкое дружеское похлопывание по плечу и защекотавший ухо шепот:

– Ваша очередь, уважаемая.

На колени к Маргарите мягко опустился альбом с благопожеланиями школе от ее первых учителей. Получалось, что все уже отметились (видимо, еще до начала собрания), – большая часть страниц была исписана. На свободной странице предусмотрительно лежала закладочка. Только закладочка эта была занятная. По сути – письмецо в конверте. Необычность была и в том, что печатными буквами было накарябано: Северовой Маргарите Николаевне.

На любовное послание не похоже.

Открыла. Впилась глазами в неровные буквы. Пошла красными пятнами. Уж чего-чего, а выдержки ей было не занимать. Но слова «Не пялься на него. Он не твой» могли вывести из себя кого угодно. Даже Маргариту Северову.

Для восстановления самообладания применила испытанный способ – стала следить за своим дыханием. Представила, будто только что проснулась, – поутру дыхание глубокое, ровное. Заставила себя задышать спокойно и размеренно – по-утреннему. Когда число умиротворенных вдохов-выдохов достигло двадцати, почувствовала, что сердце возвратилось из горла на место и присмирело.

Слава Богу, поостыла, успокоилась.

Интерес к Ивану Иноземцеву перебрался на второй план. Весьма любопытны стали проницательные сотоварищи. А лучшего момента, чтобы к ним внимательно присмотреться, и быть не могло: начались выступления членов педагогического коллектива. Речи произносили по-разному, но каждый второй целился преданным взглядом на Иноземцева, норовя масляным блином в рот влезть. Их видение развития школы Маргариту, конечно, искренне волновало, но только не сейчас. Необходимо было вычислить каверзного интригана.

Только вот кто он?

Заговорил добропорядочный физик Дмитрий Иванович Цариотов. Сутулый интеллигент в летах. В мешковатом костюме с пузырящимися рукавами. Любимый школьный учитель Иноземцева. Приехал за ним из самой глубины сибирских руд. Судя по блаженному выражению лица, желанная пора, обещанная Пушкиным, для него уже пришла. Когда говорит, обращается исключительно к Ивану Григорьевичу, как будто других просто нет. Смотрит на ученика с непритворным обожанием. Иногда переводит довольный взгляд на часы. Известно почему! Николай Петрович все уши прожужжал: Иноземцев подарил старому физику часы Omega. Опять-таки выходило по Пушкину: «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье». М-да… Мог ли почтенный, уважаемый Дмитрий Иванович Цариотов оказаться старым лукавцем – автором записки? Не похоже, конечно, но не факт. Недаром часы, как у Джеймса Бонда.