Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса - [15]

Стриндберг(тихо). ...бесполезной. Я знаю.

Давид(испытующе, слегка охмелев, смотрит на него). Знаете? (Пауза.) Знаете, господин Стриндберг? И помните ту ночь, в Гре, после нашего прощального ужина? (Очень деловито.) Как прекрасно вы ее описали. Какие невыразимо красивые слова. «Ласковый дождь». «Влажная ночь!» И вот это... «увидел, как это датское чудовище целует»... и еще в конце этот прелестный «серый рассвет». «Ночь трибад». Вот только интересно, вы хоть разочек представили себе, что должна была чувствовать я — человек, которого с соблюдением всех правил приличий выкинули вон, словно бесполезную крысу? «В то время, когда мы устроили прощальный ужин для наших друзей». До чего невероятно культурно!

Стриндберг. Не пейте больше. (Измученно замолкает.) Да. Я помню.

Давид. Вы сказали, что напоили рыжую до положения риз. Что ж, так оно, верно, и было. Ибо под утро вся эта невероятная культурность улетучилась и все стали жутко... жутко откровенными. Помню, мы стояли перед домом, у дороги. Я. Сири. И вы. Помните?!

Стриндберг. Да.

Давид. Еще бы вам не помнить.

Стриндберг, пока Мари говорит, движется, словно во сне, в льдисто-голубой холодной дымке. Вместе с Сири. Их движения замедленны, они кричат и разговаривают, беззвучно, белые лица, открытые рты, но слышен лишь голос Мари. Это недобрый, замедленный сон, но вот в речь Мари негромко, но настойчиво вплетается музыка. Стриндберг и Сири, окутанные голубоватым светом, танцуют свой медленный, неумолимый танец вокруг Мари, рассказывающей об одном раннем утре в Гре.

Давид. Мне было ужасно плохо. Одной рукой я оперлась о... кажется, о столб ворот, и меня вырвало. И все потекло на платье. Ох, до чего ж худо мне было. А Сири все бегала по дороге какими-то бессмысленными кругами, плакала и кричала. Бегала, плакала и кричала. А меня рвало, и все текло на платье. О, как это было ужасно. И мне предстояло уезжать. И Сири плакала. Ведь это все равно что разрубить сиамских близнецов топором мясника, вам такое в голову не приходило? Не приходило?

Стриндберг — голубоватое лицо, рот раскрыт, медленные, пронизанные страхом движения, он кружит вокруг нее, все время тыча в нее пальцем, Сири танцует по внешнему кругу.

Давид. Вы стояли в метре-двух от меня, я была мертвецки пьяна, но видела ваше лицо и ваш шевелящийся рот. Беззвучно. По-моему, вы что-то орали, осыпали меня бранью. Я ничего не слышала, но, наверное, вы поливали меня последними словами. Мне было так невыносимо плохо. Неподалеку на нас таращились какие-то ребятишки... деревенские, должно быть. Но я видела лишь ваше лицо. Пепельно-серое. И черной дырой шевелился рот, но я все равно не слышала ни звука. И вдруг, мгновенно... вдруг я почувствовала к вам страшную симпатию.

Стриндберг замирает, свет белеет, движение прекращается, рот закрывается, музыка скользит ввысь и смолкает, он открывает глаза и вперяется в пустоту.

Давид. Мне показалось, я поняла вас, поняла до конца. Мы оба были никому не нужны. О, какая страшная минута. Словно это безумное, землисто-серое лицо с черной дырой вместо рта было мое собственное. И мое тоже.

Стриндберг(они стоят почти вплотную, он поднимает руку, чуть ли не стеснительно, и касается ее щеки. Полная тишина). Да. Да.

Давид. В Гре, наверное, разыгрался страшный скандал.

Стриндберг молчит.

Шиве(как-то неуверенно, хочет переломить настроение, собирается с духом, приближается едва слышными шагами). Я со своей стороны смотрю на женщину как на цветок...

Стриндберг. Что?

Шиве. Разве не следует... стараться... воспринимать женскую сущность... в виде растения...

Стриндберг(безжизненно). О Господи, этот идиот все еще здесь...

Шиве. Мы же фотографа ожидаем. Он должен прийти сегодня вечером.

Стриндберг. Фотографа.

Шиве. Чтобы увековечить вас с труппой Дагмартеатра. Для потомков.

Стриндберг. Для потомков. Ах, для этих, да, да.

Шиве. Сходить... узнать... где он?

Стриндберг. Сходите.

Шиве. Господин Стриндберг? (Почти застенчиво.) Я сегодня понял, что, пожалуй... недостаточно силен. Для театра. Это как-то... очевидно. Недостаточно сильный. Пожалуй, стоит поменять... Подумываю о страховом деле, пожалуй. Но вы, вы... (Замолкает, безжизненно смотрит на Стриндберга и говорит извиняющимся тоном.) Простите. Простите. (Уходит.)

Сири(лежавшая на кровати, встает, подходит). Ничего у нас не получится. Полагаю, это конец моей театральной карьеры.

Стриндберг. Театр безутешен.

Сири. Ничего не поделаешь, я все же питала определенные надежды. (Смотрит вслед Шиве.) Даже он, Бог знает, вернется ли.

Давид. Так что, значит, конец?

Стриндберг(садится, измученно, но упрямо). Нет, надо продолжать. Собраться с силами. Я в долгах, нам всем нужны деньги, а занять негде. Осталась единственная лазейка — этот вот экспериментальный театр. Ни один другой театр не желает меня ставить. Ни один издатель не берет моих книг, никому не интересны мои статьи, все говорят об мне гадости. Десять лет преследований, они загнали меня сюда, на дно. В эту проклятую крысиную нору, Дагмартеатр, с этой проклятой пьесой — это все, что у нас есть. Но мы еще кое на что годимся, следовательно, обязаны завершить репетиции «Сильнейшей». Все очень просто.