Все дни прощания - [15]

Я никогда не вел дневника, даже с трудом представлял себе, что это такое. Некоторые в нашем классе вели дневники, изредка давали друг другу читать, особенно девчонки. Но я всегда с пренебрежением относился к такой затее, считая, что лучший дневник — наша память.

— Ты художественные книги читаешь? — спрашивал мой новый знакомый. — Лично я нерегулярно, потому что все скука. Понимаешь, мне нужен писатель, чтобы написал обо мне, о том, что я из себя представляю, как мне жить, на что я гожусь, куда мне идти. А Лев Толстой все учит меня, учит, воспитывает, объясняет, рассуждает!.. А мне это не нужно, ты это можешь понять? Он раздражает меня своими нравоучениями, он какой-то женский писатель, вот что мне кажется. Или Маяковский? Ну что он все громыхает, горланит, мечется своими шагами-саженьями? Или даже Есенин? Этот деликатный, но какой-то несчастный: как будто все время пьет и плачет, пьет и плачет. Так и хочется ему сказать: ты не пей, милый, и плакать не будешь, верно? Нет у писателя такого разума, близкого моему, — вот что я хочу сказать. Все они меня, как лебедь, рак да щука, тянут в разные стороны.

— Бедненький, — сказал я. — Тогда читай поваренную книгу, там все в сторону желудка.

— При чем тут желудок? — наконец услышал он меня. — Я ж совсем про другое, про скуку этой жизни.

— Ладно, не обижайся, — сказал я примирительно. — Ты в какой класс пойдешь?

— В последний. А ты?

— В предпоследний.

— Брось ты предпоследний. Пошли сразу в последний.

— Как это в последний, когда я еще в предпоследний не ходил?

— А зачем в него ходить? Ничего интересного. По мне, так вообще нужно каждый год не из класса в класс переходить, а из школы в школу. И чтобы так и называлось: «Первая школа», «Вторая», «Пятая», «Десятая»… А так все одно и то же: классы, коридоры, спортзал, учителя, отличники, дураки. Даже директор каждый год один и тот же. И даже имя у нее каждый год одно и то же — Эрна Германовна, ничего себе имечко! Хоть бы имя поменяла… А нос! Раньше я думал, что самый большой нос в Ленинграде у нашего соседа — шофера такси. А потом, как увидел Эрну Германовну, ахнул! Как у пеликана… Хоть бы нос поменяла… Мам, сын явился. Поесть найдется?

Мы вошли в большую комнату, заставленную старинной мебелью, и я увидел невысокую худенькую женщину в черном платье без рукавов и светлой косынке. Она гладила белье, но тут же поставила утюг на перевернутую вверх дном тарелку и подошла к сыну.

— Познакомься, — сказал он. — Кстати, как тебя зовут? Я и сам не знаю, спросить не догадался. А лично я Вадимом прозываюсь.

— Екатерина Викторовна, — сказала мама и подала мне руку. И в том, как она сказала и как мило при этом улыбнулась, я узнал бесконечно доброго, красивого человека.

— Дима, — сказал я.

— Не Дима, а Дмитрий, черт возьми, — поправил меня Вадим. — После пятнадцати лет парни должны знакомиться как мужчины и называть свое полное имя… Знаешь, мам, я сейчас встретил на пляже того, из Дубков. Помнишь, я тебе рассказывал? Вот я его сейчас и встретил, скотину эту. И рассчитался. При Димке, он может подтвердить.

— Не знаю, — недовольно сказала мама. — Это у вас теперь до школы пойдет: то он тебе, то ты ему. Еще раз такое повтори гея — в город отправлю.

Я совершенно не понимал, зачем мой новый знакомый рассказывает об этом матери. Какая радость ей в этом? Ну с кем-то перекинулся, так обязательно бить в колокола?.. У нас в классе был один такой — Ленька Березуцкий. Чуть что бегал отцу-матери жаловаться. А те вместо того, чтобы своему же охламону поддать как следует, чтоб не ябедничал, сами бежали к директору школы выяснять, кто да за что обидел их чадо. Разве тут выяснишь? И разве это возможно, чтоб родители выполняли роль милиционера? Смешно прямо! А главное, это ничуть не помогало. Только они уйдут, а Ленечке снова подвалят, чтоб не жаловался. Это продолжалось долго, пока Ленечку родители не перевели в другую школу. Не знаю, как у него дела в новой школе, но думаю, он в конце концов уяснит, что понятие «постоять за себя» никто не отменял и никогда не отменит. И уж если ты не можешь постоять за себя, то как же ты постоишь за других, вот в чем вопрос?!

Но этот мой новый знакомый вроде и не жаловался, а только ставил маму в известность, не понимаю, для чего. Может, страховался от неприятностей, мол, если что, я же тебе говорил! Тогда вдвойне противно, потому что все это отдает не только трусостью, но и подлостью.

А мама у него славная: стройная, красивая, как моя Вера. Не теперь, конечно, а когда она была здоровая, до болезни. Я не завидовал этому трещотке Вадиму, просто в его маме я видел свою Веру, и на глаза мои готовы были навернуться слезы. Будь его мама другой, не такой, как эта, я бы ни минуты не оставался в их доме. Но тут я остался не ради него, даже не ради себя, хотя и помирал с голоду, а ради этой женщины, Екатерины Викторовны, чтоб хоть немного побыть возле нее. Везет же некоторым балбесам, а они этого не понимают и рассказывают матерям всякую уличную дурь.

Мы уселись за стол, и меня накормили так, как я не ел уже давно: свежие щи с мясом, жареная картошка с малосольными огурцами и, наконец, кисель из клубники.