Всё, что от тебя осталось - [35]

– Ну-у-у, я не знаю, – задумчиво протянула моя тетя. – Люди под общим наркозом многое видят. И дети не исключение. Только взрослый понимает, что это был сон, а вот для деток, особенно до четырех лет, нет различий между сном и бодрствованием. Сон для них такая же реальность, как и все остальное. И если Антоша во время операции летал где-то там под потолком, то мы об этом никогда не узнаем. Он все забыл.

– Так значит, душа все-таки выходит из тела при общем наркозе? – не отставала от нее мама.

– Да, таких явлений хватает в медицинской практике. Не всегда, разумеется, но порой пациенты под наркозом видят все, что происходило вокруг, слышат разговоры врачей и даже наблюдают свое собственное тело на операционном столе.

Я не выдержал и зашел на кухню. Мать тут же подхватила меня и крепко обняла. Опьяненная крымским вином и мистицизмом вокруг той операции, она целовала меня в шею, вдыхая запах моих волос и одежды. Как много я отдал бы сейчас, чтоб почувствовать снова эти объятия. Как жаль, что теперь я точно знал, что есть сон и что есть явь.

Меня разбудили далекие голоса.

– Он назвал имена друзей. Всех, кроме Гали, – прозвучал строгий женский голос.

– Возможно, он видел, как она умерла, поэтому не зовет ее, – ответил мужчина.

«Галя умерла? А остальные? Что с ними?» – я мысленно поддержал разговор.

Голоса приближались, и кто-то третий скомандовал:

– Следите за ним, а то опять вырвет капельницу.

«Что? Они сейчас про меня? Или я не один в палате? Как я мог вырвать себе капельницу?»

Я был уверен, что не мог пошевелить и пальцем. Но никто не спешил ничего объяснять, по крайней мере, пока я не открою набитые свинцом веки. Но как это сделать? Нужно ли для этого больше времени или усилий, я не имел ни малейшего понятия.

«Перестань думать как мертвец», – пронеслись слова Алексея.

Отлично, я начинаю цитировать больные рассуждения этого маньяка. Так странно, я вдруг забыл его имя. Помнил, помнил и забыл.

«Что-то на «А»… Или его вымышленного внука на «А» звали. Там стрелка во мху была, которую он сам, скорее всего, и выцарапал, – размышлял я. – Надо постараться хотя бы не забыть его лицо, чтоб дать описание оперативникам».

Я напрягся всеми силами и постарался вспомнить своего спутника. Я помнил только охотничью куртку и седые волосы. Глаза, кажется, голубые, но остальное было лишь мутным пятном. Поразительно, как я мог помнить каждое его слово и забыть лицо? Человеческий мозг пугающе удивителен.

«Что мне теперь рассказывать сотрудникам? Марку разбитого авто я не помнил. Цвет его был белый, но это не точно».

Я помнил лес, все видения и о чем мы говорили с этим стариком до самой церкви, но я не помнил самых важных деталей.

Вдалеке снова послышались незнакомые голоса людей:

– Проверьте зрачки.

– Ирина Гавриловна, посмотрите на его глаза – зрачки учащенно задвигались. Я думаю, он нас слышит.

– Так, давайте сюда мать, отца, друга… кого угодно, только поскорее, – воодушевленно протараторила, судя по всему, мой лечащий врач.

– Давай, давай! Открывай глаза, – прозвучал ее мгновенно смягчившийся голос.

Сквозь ненавистный туман я увидел приятное лицо женщины, навскидку, возраста моей матери. Ее тронутое морщинами и усталостью лицо украшал скромный макияж и помада кирпичного цвета.

– Антон, ты меня слышишь?

Я постарался кивнуть. Рот пересох, чтобы что-то сказать, а челюсти слишком слабы.

– Хорошо, молодец, – похвалила она меня, как меленького, – посмотри теперь вправо.

Ее фонарик двинулся влево. Я, болезненно жмурясь, проследил за лучом.

На тумбочке нагромождением высились приборы жизнеобеспечения. Мое сердце бежало зелеными зигзагами, красным мигали какие-то цифры. Все снова расплылось цветовым пятном, и я резко закрыл глаза.

– Все хорошо, это нормально! Ты был месяц в коме. Главное, что сознание вернулось.

«Месяц в коме!» – эхом повторилось в голове.

Я снова напрягся и посмотрел вправо. На тумбочке стоял стакан воды и букет белой акации. В комнату вбежал худой изможденный старик. Я с трудом узнал в нем своего отца. Домашние штаны, старенький свитер, в трясущейся руке кружка чая. Он торопливо поставил ее на подоконник и подбежал ко мне. Мой взгляд приковало его спальное место – два обшарпанных кресла с табуреткой посередине. В груди все сжалось. Отец возбужденно схватил стакан воды и поднес к моим иссохшим губам. Первый глоток вызвал боль, но затем каждый последующий вливал в меня жизнь.

– Пап, – коротко произнес я, – про диван… помнишь? – речь с трудом, но давалась. – Прости!

Он судорожно замотал головой так, словно не хотел, чтоб мои слова попали ему в уши.

– Ты жив! Все остальное для меня не имеет абсолютно никакого значения. Никакие диваны, машины, институты и другие недоразумения никогда не будут мне дороже сына. Ты, ты, сынок, прости меня, что так поздно говорю это.

Он обнял меня. Мы плакали, не стыдясь мужских слез.

– А мама?

– Она скоро приедет. Я потом позвоню Толику, он тоже подъедет.

– А Женю?

Отец тяжело вздохнул.

– Она еще в коме.

«Еще в коме? – непонимающе повторил я в мыслях. – Что они с ней сделали?»

Об этом было даже страшно подумать.

– Владимир Алексеевич, нам надо проверить Антона на рефлексы, – раздался женский голос, и я увидел в дверях полноватую темную девушку в больничном костюме.