Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны - [5]

Реакции, между тем, не было никакой.

— Ну вы и поганцы, — сказал я, и пошёл.

Бить меня никто не стал.

На другой день я улетал из Львова, Стас пришёл меня провожать, принёс в качестве шутливого подарка профиль Сталина, тяжеленный, из какого-то металла.

Я закинул подарок в чемодан и сдал в багаж.

Через десять минут меня вызвал железный репродуктор аэропорта в таможенный пункт полиции.

Я нашёл эту комнатку. Там, на столе, грустный как гроб, лежал мой чемодан, ещё закрытый.

В комнате находились двое полицейских, или таможенников, я теперь уже не помню, оба в белых рубашках без рукавов — было лето, — один прапорщик, другой лейтенант. Здоровые как кабаны, лет по сорок пять, типичные, как из фильмов про бандеровцев, на сале вскормленные ребята.

— Что у вас в чемодане? — весело спросили они.

— Вещи. Ноутбук… Книжки.

Дали мне листок: пишите, что у вас есть.

Я написал то, что помнил.

— Открывайте чемодан, — велели они.

Я открыл.

— Это что? — спросили они, и тут же, как в отрепетированной юмореске, начали оба смеяться.

Им было ужасно смешно, они никак не могли успокоиться.

Наверху лежал профиль Сталина.

— Сувенир, — сказал я. — Товарищ подарил.

— Из чего? — всё так же смеясь, и весело переглядываясь друг с другом, спросили они.

— Откуда я знаю, точно не золотой, видно же.

— А почему не задекларировали? — еле успокаиваясь, поинтересовался у меня лейтенант.

— Это сувенир, подарок. Они у вас на центральном рынке гроздьями висят. Их надо декларировать? Простите, я не знал.

Они снова захохотали. Видимо, сегодня я был на редкость остроумен.

— Мы передаём ваше дело в суд. Изымаем ваше имущество, и передаём в суд. Вы задерживаетесь до суда, — наконец, объявили мне они.

— Это шутка такая? — спросил я, чувствуя, что голос у меня пропадает.

Лейтенант снял фуражку, вытер пот, и ответил:

— Никаких шуток, понял?

— Стоп, стоп, стоп, — сказал я. — Давайте иначе построим разговор… Господа полицейские, как мне решить эту проблему?

— А на коньячок кинь нам, — просто сказал прапорщик.

— У меня есть одна тысяча рублей, я могу её отдать, — быстро ответил я.

Полицейские переглянулись.

— Мало, — совершенно спокойно сказал прапорщик.

«Этот чёртов Сталин стоит пятьсот рублей на рынке», — вспомнилось мне не очень кстати.

— Две тысячи, вот, — сказал я, извлекая две купюры из кармана, и с неприязнью чувствуя, что у меня вспотела рука.

— До свидания, — ответил мне прапорщик, взяв, не глядя, купюры, и тут же убрав их в просторный карман полицейских, с лампасами, брюк.

— А чемодан? — спросил я.

— Мы сами отправим, — сказали мне.

— Берегите себя, — пожелал я, выходя.

— Всё у вас, москалей, не так, — пробурчал прапорщик, закрывая за мной дверь с равнодушным видом.

«Такое откровенное разводилово! В аэропорту! Крупнейшего, как они это называют, европейского города!» — восклицал я мысленно, весь в треморе и раздрае.

Денег мне было не жалко — но я поверить не мог, что так возможно поступать: ничего не опасаясь и ни о чём не волнуясь! И этот их, ещё, хохот. Отвратительно. Просто отвратительно.

Едва ли надо объяснять, что со мной так себя вели, потому что я был человек с российским паспортом. Если б на моём месте оказался украинский писатель Андрухович, ничего подобного не случилось бы никогда.

На всего забавнее был случай, когда мы с Марыськой уезжали из того же Львова, годом раньше, или годом позже, на поезде.

У нас было купе, с нами ехала пара — судя по всему, муж и жена, только постарше нас лет на десять.

Едва тронулись, мы у них спросили, сколько идёт поезд.

Они отвернулись и не ответили. Жена моя ещё раз, на всякий случай, повторила заданный вопрос — весь скривившись, наш сосед пробурчал что-то невразумительное на мове, и мы оставили их в покое.

Так, не обменявшись и словом, проехали весь путь.

В Москве, не попрощавшись, вышли, и отправились, как я было подумал, каждый в свою сторону.

Через три минуты в метро меня кто-то ловит за плечо и тут же, слёту, спрашивает:

— Не подскажете, а до Арбатской как добраться?

Смотрю: а это мой сосед по купе, который не разумеет ничего, и жена его с ним.

— О, — говорю, — что за встреча! Уже выучили язык?

…мне сейчас бросятся рассказывать, что в Киеве каждый второй говорил по-русски, и во Львове таких случаев не было никогда, потому что быть не могло, — ой, я знаю, знаю, и про щедрость украинцев всё знаю, и про их сердечность, и по-русски со мной тоже чаще разговаривали, чем нет…

Тем не менее, все эти истории я, к сожалению, не выдумал, не было такой нужды; более того — подобных случаев произошло со мной куда больше; но даже вспоминать о них брезгливо.

И если со мной произошла дюжина таких историй, то с десятью людьми из России — уже сто, а с сотней — вся тысяча, а с тысячей — тысячи. И это был уже не симптом, а диагноз: внутри милого, доброго, чудесного братского народа — чья кровь течёт и во мне — поселились бесноватые люди.

Вялая русофобия сплеталась с куда более жёстко очерченной неприязнью к Донбассу — о которой я тогда ещё толком не знал, но отлично знали другие.

Андрей Манчук, украинский «левак», мой знакомец, ещё в сентябре 2011 года опубликовал статью «Донбассофобия», позволим себе процитировать её.