Всадник - [67]
– Покойные военачальник были такие, ага, – подтвердила Гита, согласно тряханув померанцы. – Вон соседка моя, девка гимнастического[101] возраста, только пошла учиться – тринадцать лет ей… Так явился среди бела дня, при карабинерах, родителей пинками – на отопительные работы[102], а девчонку так и испортил. Даже с собой не увел. Велел потом снова в гимнастию идти как ни в чем не бывало. Она ходила-ходила, а потом кто-то об этом слух пустил… Ну, ее побили разика три, да одежонку-то порвали, передничек, так сказать, со смыслом. Так она ничего не сказала, не стала плакать, а пошла и со скалы Газалакис бросилась в волны, прямиком угрям на съедение. Угри-то не только плавают, они и по траве… – Гита достала померанец, потерла о фартук и откусила кусок вместе со шкурой. Затем продолжила: – Где ж мне знать, простой торговке? Говорят, младшенький смирный. Старшего пытался образумить. Сам молодой еще, на Стаб[103] не ходил, женщину в свое крыло не водил. Красивый, я его видела как-то. Волосы вьются полукольцами, глаза как вода под скалой…
Белибах неодобрительно помотал головой.
– Да. Да и у меня вот… – подтвердил он и замолк, оборвав себя. – Хотя я каждый раз рассказываю… – Он сбросил оцепенение. – Посмотрим, что этот Орах – военачальник то бишь. Ой! Да ведь у бывшего-то сын остался. Его-то куда, интересно?
Торговец рыбой повернулся и увидел прямо перед собой, по другую сторону прилавка, высокую фигуру в переливающемся сером плаще с опущенным капюшоном. Белибах негромко вспомнил всемогущих Жуков: то был змеиный наездник. Наездник заговорил с неприятным присвистом:
– Я бы на твоем месте, Белибах, не раскрывал особо рта. – Аккуратным движением наездник как будто слизнул с прилавка самую красивую рыбину и продолжил: – Кэтанх, Орах… Жить-то тебе, Белибах. При любом, Белибах, военачальнике. Ты, Белибах, поменьше о военачальниках думай, и побольше, Белибах, о душе.
Не сходя с места, наездник словно перелился внутри своего плаща, развернувшись спиной к торговцу; раздался хруст, шипение, и из капюшона на землю вылетела голова рыбины и фонтан чистых косточек, а фигура в переливающемся плаще не спеша покинула рынок.
Белибах стоял как окаменевший: наездник целых пять раз назвал его по имени и не иначе наложил заклятье. Изо рта Гиты потекла струйка померанцевого сока. В ужасе попытавшись прикрыться корзиной, она задела ее дном нож соседа по прилавку. Нож упал, из корзины посыпались плоды, солнечными мячиками поскакали по инкрустированной стеклянными полусферами мостовой. Гита беззвучно отерла рот хвостом русой косы.
– О, Лебедь Черная, красноклювая, шея длинная, ноги желтые…[104] Жить-то нам, Белибах, надо… – забормотала торговка и побрела подбирать плоды, но руки у нее тряслись. Белибах стоял на месте, тоже мелко дрожа, и одними губами повторял: «Пронесло, Жуче, пронесло».
2. Замок на острове: Ineggiamo, Il Signor non e morto[105]
Утро началось с обычного детского пения, доносящегося с городских стен. Невидимые дети выводили с высоты: «Рэтлскар, Рэтлска-аа-аар! Лучший остров в воде! Стены крепки, далеко несется стрела акведука… Со мной Рэтлскар мой везде!» И словно дождавшись окончания никогда не менявшейся песни, на город упал рассвет. Рассвет пришел одновременно и в город, и в замок, где нянюшка-Коза, покрепче прижав к груди полугодовалого младенца, качала его с таким усердием, будто не хотела, чтобы ребенок слышал заоблачное пение детей. А приговаривала она так:
– Юный лордшип[106] остался без папеньки, у них будут другие папеньки, лучше прежних. Прежние были дикие, грубые, а нынешние – мягкие да образованные… И маменька вот плачут, плачут… – Нянюшка недолго подумала и завершила: – А поплачут, да и перестанут.
Коза покачала головой, и на макушке кивнули в такт два витых рога головного убора.
– Юный лордшип порастут-порастут и станут военачальниками, – продолжила она. – Скоро, скоренько…
Положив ребенка в люльку, стоявшую на гибкой ноге посреди искусственного озерца, Коза захлопнула ставни, почти заглушив звук детского пения. Мелодию подхватил голос снаружи: из коридора донесся громкий звук шагов, дверь в детскую открылась, и, допевая последнюю строчку, в комнату вошел лорд Орах. Он бесцеремонно вытащил ребенка из люльки и принялся его разглядывать; тот же в ответ таращился в лицо будущего военачальника, готовясь зареветь.
– Ну что, малыш? – бодро адресовался Орах к младенцу. – Не особо-то тебя взволновало известие о смерти моего бедного братца? – Проговорив эти странные слова, Орах продолжил: – А вот маменька твоя, говорят, вначале все плакала как оглашенная, а теперь спит. Спит уж более двенадцати часов и на звуки извне не отзывается. И пускай себе спит, как по мне.
Орах помедлил, будто ожидая, что ребенок ответит ему, но никакой реакции не последовало; тогда он вернул дитя няне, подошел к окну и, приоткрыв ставень, с интересом воззрился наружу.
