Всадник без головы - [145]

Отставной капитан вскочил в седло и поехал дальше, очень довольный своей сообразительностью. От этих приятных размышлений его отвлек стук лошадиных копыт. Самой лошади еще не было видно за деревьями. Топот приближался. По размеренному ритму можно было догадаться, что на лошади кто-то едет. Через мгновение Колхаун увидел перед собой Исидору Коварубио де Лос-Льянос. Она заметила его в ту же секунду.

Эта встреча была странной случайностью, и она пробудила в каждом из них странные мысли.

Исидора вспомнила, что Колхаун влюблен в женщину, которую она ненавидит, а Колхаун — что Исидора влюблена в человека, которого он не только ненавидит, но решил погубить.

Они знали об этом отчасти по слухам, отчасти по личным наблюдениям и впечатлениям от двух случайных встреч. Каждый из них хорошо знал о несчастной любви другого, и в то же время каждый думал, что о его чувстве другой не догадывается.

Казалось бы, что при таких обстоятельствах они едва ли могли чувствовать симпатию друг к другу. Никому — будь то мужчина или женщина — не нравится, когда преклоняются перед его соперником. Только стремление к мести, рожденное ревностью, могло бы объединить их; но это был бы мрачный союз.

До сих пор Исидора Коварубио де Лос-Льянос и Кассий Колхаун не чувствовали друг друга союзниками. Оба они, вероятно, были бы рады избежать этой встречи, особенно Исидора. Мексиканка не чувствовала особого расположения к отставному кавалерийскому капитану. Помимо его любви к ее сопернице, у нее была и другая причина не желать встречи с ним. Она вспомнила, как ее преследовали ряженые индейцы и чем все это кончилось. Она знала, что у техасцев возникло много разных предположений о ее внезапном исчезновении после того, как она позвала их на помощь. Она никому не собиралась рассказывать, что заставило ее так поступить, и ее беспокоило, как бы человек, ехавший ей навстречу, не стал расспрашивать ее об этом. Исидора собиралась ограничиться кивком головы, проезжая мимо, — совсем не заметить Колхауна было бы невежливо. И он, вероятно, сделал бы то же самое, если бы его не осенила совершенно неожиданная мысль. Эта мысль не была связана с Исидорой: ее ослепительная красота не трогала его. Отставной капитан не собирался ухаживать за Исидорой, когда, загородив ей лошадью дорогу, натянул поводья, снял фуражку и, вежливо поклонившись, заговорил с ней. Исидоре ничего не оставалось, как ответить.

— Простите меня, сеньорита, — сказал Колхаун, поглядывая не на всадницу, а на лошадь, — я знаю, что мне, человеку, с которым вы совсем не знакомы, не следовало бы останавливать вас…

— Можете не извиняться, сеньор. Мы ведь с вами как будто уже встречались — в прерии около Нуэсес.

— Да-да… вы правы, — запинаясь, сказал Колхаун, который предпочел бы, чтобы она забыла об этом. — Я желал бы поговорить с вами не о той встрече, а о том, как вы промчались по краю обрыва. Мы все были поражены вашим внезапным исчезновением.

— В этом не было ничего удивительного, кабальеро. Пуля, пущенная кем-то из вас, освободила меня от преследователей. Я увидела, что они повернули обратно, и решила продолжать свой путь.

Колхаун, по-видимому, не был особенно огорчен ее уклончивым ответом. Он еще не начинал разговор на интересующую его тему и не терял надежды добиться своего. О чем он собирался говорить, нетрудно было догадаться, стоило лишь взглянуть, как он смотрел на лошадь Исидоры с видом не то знатока, не то жокея.

— Я не говорю, сеньорита, что был одним из тех, кто удивился вашему внезапному исчезновению. Я решил, что у вас были на то свои причины. Ведь я видел, как вы мчались по краю обрыва, и, признаюсь, после этого не беспокоился о вас. Меня, как и всех остальных, поразило ваше изумительное уменье ездить верхом. И что за лошадь у вас была! Казалось, что она летела, а не скакала. Если я не ошибаюсь, вы и сейчас на ней. Простите, что я спрашиваю вас о таких пустяках.

— На ней? Дайте вспомнить… я езжу на многих. Да, мне кажется, вы правы. Да-да, конечно. Я вспоминаю, как она предала меня.

— Предала вас? Как же так?

— Даже дважды. В первый раз, когда приближался ваш отряд. Во второй — когда индейцы… ах, да, не индейцы, как мне потом сказали! — подкрадывались ко мне через заросли.

— Но как же она вас предала?

— Она заржала. Она не должна была этого делать. Ее достаточно долго учили, что этого делать нельзя… Ну ничего. Как только я вернусь на Рио-Гранде, я больше на ней ездить не стану. Пусть возвращается на пастбище.

— Простите меня, сеньорита, но, по-моему, это очень грустно.

— Что грустно?

— Что такой великолепный конь не будет больше ходить под седлом. Я многое дал бы, чтобы только обладать им.

— Вы шутите, кабальеро! Что в нем особенного? Только что он немного красивее и быстрее других мустангов. У моего отца пять тысяч таких, и многие из них красивее и, без сомнения, быстрее его. Он, правда, вынослив и хорош для больших переездов, поэтому я и еду на нем сейчас — я возвращаюсь домой на Рио-Гранде. Если бы не это, я с удовольствием отдала бы его вам или любому, кому он так же сильно понравился бы… Стой смирно, моя лошадка! Посмотри, вот человек, которому ты нравишься больше, чем мне.