Врубель - [3]

Занятия живописью стимулировались новым знакомством или новой дружбой с неким Клименко, отметившим художественные задатки Миши, особенно в его фантазиях карандашом. По характеристике Миши Врубеля, его новый приятель — «большой знаток в искусствах, весельчак и, что нераздельно в русском человеке с эстетическими наклонностями, порядочный гуляка». И эта черта Клименко отмечается с осуждением. Заметим здесь весьма удивительное для мальчика-гимназиста попутное высказывание о характере Клименко, которое нам придется много раз вспоминать в будущем:

«…не знаю как тебе, а мне кажется, что моральная сторона в человеке не держит ни в какой зависимости эстетическую. Рафаэль и Дольчи были далеко не возвышенными любителями прекрасного пола, а между тем никто не воображал и не писал таких идеально чистых мадонн и святых». Эстетическое может быть не связано с этическим, но, судя по тому, что юный Врубель осуждает с этических позиций Клименко, он еще верит в возможность и необходимость их единства. Да, все пока достаточно просто, ясно и безмятежно в его душе.

Вместе с графическими и живописными опусами проблемы изобразительного искусства настолько прочно вошли в атмосферу дома, что захватили всех членов семьи. И уже частыми стали споры с отцом на художественные темы. Как Миша отметил в письме к сестре, этот вопрос поворачивался «разными сторонами, интересными для исследования». Какими же сторонами? Надо сказать, что художественные вопросы были тогда одними из самых животрепещущих, модных. Казалось, была странная зависимость: чем больше умами людей овладевала «позитивность», положительность, чем более укоренялись в их сознании доводы практического разума, тем с большей силой рвались они к выяснению вопросов судьбы изящного. Все имели тогда — или, точнее, считали, что имеют, — отношение к искусству. Даже газеты, обстоятельно освещая деловую и коммерческую жизнь города, с явным увлечением одновременно предавались разрешению эстетических проблем.

Уже ожидание передвижной выставки подняло в печати Одессы целую бурю словопрений на тему о назначении искусства, о том, что в нем главное — форма или содержание, что важнее в искусстве — тенденция, идея или совершенство, форма, красота. Видимо, вокруг этих вопросов и разгорались споры Миши с отцом — непреклонным приверженцем идейного искусства, хотя, разумеется, и изящного по форме.

Что мы знаем о взглядах юного Миши? Судя по образцам, выбранным для копирования, его привлекает в живописи «искусность», а в мотивах — их противоположность «низкой прозе» будней. Его тянет идеальное, можно сказать, «бесполезная красота». И вслед за тем он, присматриваясь к жизни одесского общества, в частности мамашиных пансионеров и их родственников, выносит приговор пустоте и бездеятельности их жизни вполне в духе идейности 1860–1870-х годов.

Надо заметить, в этом случае Миша Врубель настроен в духе семейных традиций. Он достойный племянник Виктора Антоновича Арцимовича — двоюродного брата отца, просвещенного сенатора, сыгравшего самую непосредственную роль в подготовке и проведении реформы об освобождении крестьян. Мишей Врубелем мог бы быть доволен и другой его дядя — Александр Ильич Скребицкий, создавший огромный исторический труд о проведенной реформе, одновременно врач-окулист, посвятивший свою жизнь разработке и пропаганде в России метода обучения слепых.

Либеральная настроенность поддерживалась в юном Врубеле и его любимыми писателями — И. С. Тургеневым, Н. В. Гоголем, которые воспринимались им тогда под этим идейным углом зрения. Его увлекает и В. Г. Белинский. Как приверженный русской словесности примерный гимназист, он отдает себя во власть воспитательной стихии отечественной литературы. Вот его выводы после поездки в Кишинев в гости: «Если гоголевская картина русского общества устарела, то никак не относительно бессарабского общества. Этот застой, болото с его скверными миазмами и порождает десятки болезней общества: самодурство, кокетство, фатовство, разврат, мошенничество и т. д. Вообще я положил себе за правило отвечать как можно обстоятельнее и логичнее на вопросы, которые задаёшь себе по поводу разных явлений в жизни окружающего — настоящей и прошедшей, этим я занимаюсь лежа в постели, ожидая, покуда „сладкий сон смежит мои веки“, в сочинениях по русской словесности (за что заслужил особое внимание Пересветова), позволь мне излагать мои мысли и в письмах к тебе», — обращается Миша к сестре.

Близок ему и юношеский энтузиазм, которым проникнуты так называемые идеалисты Тургенева. Его захватывает тургеневская стихия света, весь тот неопределенный порыв к чему-то высокому, доброму, чистому, который составляет доминанту творчества писателя, особенно его женских образов.

«Прощай, Анюточка, напиши мне „что ты? как ты? переменило ли тебя время?“, как говорит тургеневский Михалевич… милый Тургенев, — прочла ли ты его всего и что ты вообще теперь читаешь?» «Милый Тургенев…». Заметим: идеалист Михалевич — один из персонажей романа «Дворянское гнездо». Он олицетворяет призыв к деятельности на пользу отечества, одушевленной высокими идеалами, но испытывает по отношению к себе, и легкую авторскую иронию.