Время, задержанное до выяснения - [3]

Он бросил недокуренную сигарету, сел на трамвай и поехал в Дом Партии, где его ждал Секретарь.

— Товарищ Поточек, — сказал тот. — Мы направляем вас на ответственную работу. Мы вам доверяем…

— Товарищ Поточек, — сказал тот. — Мы направляем вас на ответственную работу.

Секретарь что-то еще говорил, но Юзеф не слушал. Он подождал, пока Секретарь кончит, потом сел за столик в приемной и стал заполнять анкету. В графе «мать» вместо «Рахиль» он написал «Розалия, девичья фамилия Мицкевич», точно так, как значилось в его метрике при немцах и как он писал уже много раз. В графе «отец» вместо «Яков Гиршфельд» он написал «Ян Поточек», тоже в соответствии с поддельной метрикой — так, как он это писал долгие годы. В графе «национальность» Юзеф тоже, как всегда, не написал правды. Только вот сегодня, когда он отдавал заполненную анкету Секретарю, ему показалось, что тот как-то странно усмехнулся.

— Вынужден вновь предостеречь вас, уважаемый коллега, — обратился к нему Критик. — Товарищ Секретарь вам доверяет, тогда как вы… Сначала эти испорченные часы, наивная попытка задержать время, работающее на нас, на нашу партию, потом аморальная, с расистским подтекстом сцена писанья, вдобавок все та же история с анкетой, а кроме того, еще и инкриминирование двусмысленной усмешки секретарю нашей партии. Нет, товарищ Поточек, на вашем месте я бы все это обдумал и как можно скорее выступил с самокритикой… Ну, а прежде всего перестал бы якшаться с этим малолетним хулиганом и бросил писать вашу, мягко выражаясь, глупую повесть. Скажу вам больше: если вы этого не сделаете сами, я выполню долг члена партии вместо вас.

— Лучше потом, — ответил Юзеф. — Сейчас я не могу. Начнут допытываться, почему я не сделал этого раньше, почему скрыл от партии. И что я им скажу? Нет, не сейчас. Сначала я напишу с Юзеком нашу повесть, опубликую ее, получу премию, а тогда и спрашивать никто не станет. Писатель имеет право так поступать. Рядовой член партии — нет, но писатель, чье творчество призвано раскрывать правду, — именно творчество, а не какая-то там анкета! — имеет на это право.

Критик хотел еще что-то сказать, но его вызвал к себе Секретарь.

Юзеф пошел домой. По пути он раздумывал: Надо мне быть поосторожнее и предупредить Юзека, что наши встречи придется как-то скрывать от Критика. Но где прятать рукопись? Гм… а если в испорченных часах? Неплохая идея!

И Юзеф вместо того, чтобы идти домой, снова пошел в Юзекову квартиру. Сначала он заглянул в щелочку, благо дверь была приотворена, и убедившись, что в кухне никого нет, сунул исписанные страницы в часы, где скучала кукушка, потому что часы были испорчены, и она не могла куковать. Он хотел выпить воды и уж было потянулся к кружке, но в соседней комнате послышался какой-то шорох, и Юзеф быстро вышел. Он побежал по галерее и едва успел выбежать на улицу, как жена дворника Шимона заперла ворота на ключ: ведь было уже десять часов — время, когда порядочные люди ложатся спать.

Маленький Юзек давно уже уснул, а Рахиль и Яков лежа разговаривали вполголоса.

Откуда это известно? Повести бывают разные, и хорошие, и плохие, и так себе, средненькие, и интересные, и неинтересные, но есть и такие, в которых чего-то не хватает. Чего? Собственно, этого никто не знает, ни автор, ни читатель, только, пожалуйста, не путайте их с Критиком — тот всегда все знает. Так вот, в повести двух Юзефов чего-то не хватило бы… Ну да, не хватило бы ночного разговора Якова с Рахилью, если бы не кукушка, потому что кто же еще записал бы, простите, прокуковал этот разговор, не будь там скучающей птахи? Юзек, как известно, уже спал, а большой Юзеф ждал на остановке, когда, наконец, ночной трамвай отвезет его домой.

Яков терпеливо объяснял Рахили, что, конечно же, не он во всем этом виноват. Да, это правда, что их единственный сын растет гоем и к тому же антисемитом, но можно ли тут винить отца? Если надо заработать на кусок хлеба для всей семьи, на квартирную плату, на одежду (может ли он, парикмахерский мастер, показываться перед клиентами одетым как нищий?), если надо платить прачке, мало того — еще и кормить ее в дни стирки, потому что ему жалко сил и здоровья жены, и вообще если тяжело работаешь с утра до ночи, а уж тяжелее всего — накануне воскресенья, в субботу, и перед праздниками, то можно ли еще заниматься воспитанием сына? Другое дело Рахиль, она весь день дома, работы и ей хватает, это верно, но…

Рахиль пыталась оправдываться. А разве ее вина, что она почти не умеет писать и еле-еле читает? А что она записала Юзека не в хедер, а в гойскую школу, разве не сам Яков так решил? «Мой сын не обязан быть евреем», — наверно, Яков помнит, как он тогда сказал, — «достаточно того, что я еврей и у меня еврейский тесть».

При одном упоминании о тесте Яков резко отвернулся от Рахили и сплюнул: тьфу, черт бы его побрал! Чтоб ему всю жизнь на аптеку работать! От жадности готов дерьмо из-под себя жрать, а родную дочь голышом, в одной сорочке, выгнал из дому, потому что она не из-за денег, а по любви хотела выйти замуж за него, пускай бедного, но зато честного человека.