Время, вперед! - [35]
Пропаганда говорила о «классовой сущности» ламского искусства, так как якобы «оно проводит в сознание населения идеи, угодные духовным феодалам, какими по существу являются дацаны»[226]. Отмечалось, что с помощью буддийской культуры «классовый враг трудящихся стремится удержать их под своим влиянием»[227]. Например, одной из целей организованного ламами «массового представления» на Сурхарбане[228] было объявлено то, что «кулачество и ламство всевозможными ухищрениями… стремится задержать приток бедняков-индивидуалов в товарищество»[229].
Изучать дацанское искусство «как искусство религиозное» предписывалось лишь с целью улучшения борьбы с ним. Ставилась задача «развенчать» это искусство и путем его «преодоления» и «отчасти использования его приемов… построить новые художественные формы». Достигнуть «развенчания» предполагали «путем изучения и анализа дацанских художественных образов под углом… воздействия их на психику верующих с целью дальнейшего использования тех же факторов с иной установкой» – для ведения антирелигиозной пропаганды[230].
Таким образом, с середины 1920-х годов государственная политика была направлена на всемерное противодействие влиянию буддийской культуры и встречное развитие «социалистической культуры», которое проходило с серьезными затруднениями. Власти обвиняли в этом «сильное распространение ламаизма… как института по насаждению не только религиозного мировоззрения, но и экономической эксплуатации бурят-монгол». Утверждалось, что буддийская культура – это «фактор, отрицающий и не могущий не отрицать социалистическую культуру». Считалось, что новая культура «перерастает и должна перерасти ламаизм, подобно тому, как социализм перерастает и уничтожает капитализм»[231].
Особенно важным для власти стало противодействие положительному и даже просто терпимому отношению к буддийской культуре в государственных и партийных органах, а также среди интеллигенции. В августе 1926 г. IV пленум Бурят-Монгольского обкома ВКП(б) осудил «стремление… к насаждению национальной культуры через дацаны путем своеобразного культивирования и сращивания духовной (ламаитско-буддийской) культуры со светской национальной культурой»[232]. Отдельное внимание уделялось пресечению открытия представительств советских, кооперативных и прочих учреждений при дацанах[233] – намерений вполне здравых, учитывая почти полное отсутствие оседлых населенных пунктов.
В 1928 г. обком призвал «решительно бороться» с идеей, «что ламская культура представляет один из основных элементов национальной культуры бурят-монгол» и что без ее привлечения «немыслимо успешное развитие национальной культуры»[234]. В 1930 г. было указано, что «всякие разговоры о насаждении… восточной культуры, забывая пролетарскую советскую культуру, являются по существу реакционной идеей», так как «восточная (китайская, тибетская, монгольская и проч.) культура – в основном, капиталистическая, полуфеодально-религиозная»[235]. Теория «заимствования, насаждения ламайско-дацанского искусства» была напрямую увязана с проявлениями «местного национализма»[236]. Критиковалась даже картина художника А. Хангалова, на которой было изображено строительство Кыренского дацана, представленное автором «как достижение национального строительства, как подъем социалистической Бурят-Монгольской республики»[237]. Таким образом, власть в конце 1920-х годов четко определила необходимость борьбы «против… практики заимствования клерикально-ламской культуры», которая рассматривалась как «извращение линии партии»[238].
В 1930 г. в рамках «дела» по разгрому Бурят-Монгольского института культуры в вину его руководству и сотрудникам было поставлено в числе прочего «влияние ламайщины в искусствоведческой работе»[239]. Руководство института обвиняли в том, что оно «ревностно боролось за пропаганду… буддийского искусства» как «национального», в «„комбинировании и гармонировании“ феодально-теократической индо-буддийской культуры с буржуазно-европейской», а также в их «сращивании». В вину сотрудникам Института ставился призыв привлекать лам к «общественно-полезному искусству». Одним из «преступных деяний» Института культуры была объявлена постановка некой пьесы, осуществленная в начале 1930 г. под руководством П. Дамбинова и Д. Иванова, – «националистического панмонгольского характера по содержанию, и дацанского религиозного по форме, где не было даже элементов демократии». Звучало обвинение в том, что в сфере национальной музыки проявилось «чрезвычайно большое увлечение дацанской (религиозной) музыкой, и наоборот, отсутствие внимания к живым революционным народным мотивам». Утверждалось, что партийные органы не допустят согласования «искусства монашеской касты с динамикой трудовой творческой жизни трудящихся масс, строящих социализм», и потому это не удастся «никакими „алхимическими“ ухищрениями и софистикой»[240].
В 1930 г. Бурят-Монгольское областное партсовещание осудило «идеи заимствования искусства дацана» и «ориентации на феодально-теократические элементы в музыкальном строительстве», в том числе позицию Бадрино, который предлагал использовать ламское музыкальное искусство для нужд советской власти. На его предложение «заставить ламский оркестр говорить советским языком, революционными мотивами» была дана саркастическая отповедь: «Дацанская музыка и вся пышность дацанской музыкальной культуры поражала сознание не только неискушенных степняков дореволюционной Бурятии», но «ею было „поражено“ и сознание некоторых теоретиков советского периода»
