Время своих войн. Кн. 3-4 - [37]

— Очень дойной — уточняет Замполит.

— Высказывать нельзя, — подводит итог Извилина.

----

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

«Гюнтер Деккерт, бывший председатель Национал–демократической партии (НДП), был приговорен к пяти годам заключения и отсидел весь срок за то, что во время одного выступления Лейхтера в Германии (Лейхтер говорил по–английски) переводя его доклад на немецкий язык, сопровождал свои слова «мимикой, выражавшей согласие с тем, что Лейхтер говорил о невозможности Холокоста по естественнонаучным причинам…»

/Агентство «Рейтер»/

СПРАВКА:

«Согласно «Экспертизе Лейхтера» — американского специалиста по казням в «газовых камерах и на электрическом стуле» — по исследованиям, проведенных им в лагерях Освенциме и Майданеке, экспертом заявлено, что совершавшиеся там убийства людей газом были невозможны по физическим причинам…»

(конец вводных)

----

— Сучий потрох!

— Может, это нарочно? Чтобы именно про них, евреев, худое думали? Хитрый ход такой? — говорит Миша — Беспредел, дюжий не только видом своим, но и характером, к которому ничего больного не липнет.

— Об чем ты, Миша?

— Что, если евреев специально начальниками сибирских лагерей назначали, чтобы о них плохо думали?

— И начальниками ЧК, расстрельными «тройками»?

— Ну, да…

— Заморить в России несколько миллионов неевреев, чтобы подумали на евреев?

Миша мнется.

— Потом засекретить их национальное представительство в карательных органах?

— Михайлыч, иди, вздремни!

— Или покушай. В рыбе, говорят, много фосфора. Карпа своего покушай.

— К черту все! — взрывается Миша — Беспредел. — На этих разговорах язву заработаешь! Извилина, почитай что–нибудь душевного, из старого.

Извилина прикрывает глаза:

— Во времена, когда жизнь человеческая была коротка, а слово весомо, писалось: «Человече не сможет быть естеством своим зол, и не может быть естеством благ. Ибо и благий бывает зол, и злой может быть благ. Три силы в душе — разум, чувства, воля. Не давай силу чувствам, держи их в узде волею своей, погоняй и направляй разумом своим… Правда в душе борется с неправдой. Каждый творец правды и неправды. Мерзок ведающий неправду, но творящий ее ради набития мощны своей. Не все ведают, но все творят… Цена человека — его деяния. Кто подходит к себе с испытанием, тот уподобится наставнику душе своей. Знание, разумение и мудрость — разные дары. Каждый должен вызреть — упасть в руки. Не жди пока плоды вызреют, ибо с каждым сложнее решиться на поступок. Твори правду, как видишь ее. Не выжидай, не высматривай чистоты. Ведающие истину творить избегают. Сие неправильно. Испытывай себя больше, чем ближних. И тогда грех — твой, на тебе, ты в ответе — сие честно. Но грех твой здесь может быть во благо…»

Молчат долго. Даже испытывают неловкость от своего молчания. Лешка — Замполит обстановку разряжает.

— Умели же раньше воинский устав излагать душевно и понятно!

— Это не про тебя, это для высшего командного.

— Тогда уж самого высшего, выше некуда. Так пойдем купаться или нет?

— Кости куда?

— Свои?

— Бараньи!

— Порубить и в чугунок. Седой в печи распарит — Миша съест. Скушаешь, Михайлыч?

— А то ж! — довольно говорит Миша — Беспредел, в чьем брюхе (как говорят) и долото сгниет.

— Не Миш, пора вкорне твою амуницию пересмотреть — так ты никогда не накушаешься!

— Как это?

— Для начала попробуй есть диетической ложкой! — поучает Сашка — Снайпер Мишу — Беспредела жевательно–глотательному терпению.

— Это с дыркой что ли?

— Нет, есть такие средние между чайной и столовой — ей и вооружись.

— Сурово! — эхом отзывается Замполит.

— Михайлыч, ты чего?

Смотрят как Миша, улыбаясь загадочно, ненатужено, держа стол на вытянутой руке, передает в другую и отводит в сторону, потом обратно и опять в сторону от себя. Зрелище, даже если исключить стол, отдает сюрреализмом, словно какой–то ненормальный по мощи балерун у воображаемого станка «батмантанзючит».

— Брось — уронишь! — выговаривает Петька — Казак.

— Что бы Миша закуску уронил? — скептически кривит бровь Сашка, и хочет добавить про цирк, — что, случись что, прокормится подразделение с Мишиных гастролей, но не говорит — Миша все шутки воспринимает нормально, только на «цирк» болезненно — не иначе было что–то в семейной биографии стыдное, той самой «фамилии», которой гордился.

— Идем купаться или нет? Замучили!

— Извилина, пойдешь? Поплавай, ноге полезно!

— Позже. Кому–то надо остаться — гостей встретить. Нехорошо получится…

— Ладно, мы быстренько.

Миша не уходит, топчется, мнется, но потом все–таки спрашивает про тех, что едва ли не каждый год «меняются» без смены собственного обычая.

— А что в начале было?

— О чем ты?

— Что прилипло? К ним палаческое, поскольку они палачи? Или они палачи, поскольку к ним палаческое?

Извилина не отвечает. Вопрос раздела софистских. Что было раньше — курица или яйцо?

Магеллан не разбирал можно ли так поставить яйцо, чтобы не опрокидывалось, он его разбивал, к возмущению самоназначенных адвокатов, нарушая предлагаемые условия задачи, Александр Македонский рубил тот узел, который не мог развязать, к восторгу озабоченных этой задачей и возмущению тех, кто ставил условия, кто этот узел завязывал. Всякая задача — война, и всякая война — задача, вызов, и решать ее следует не по правилам, которые предлагаются противной стороной.