Время смеется последним - [60]

Мы сидим рядом на траве, на пологом склоне. Китти, повинуясь долгу, опять свернула на свою новую роль: не иначе как призрак ее агента, который вот-вот должен материализоваться, напоминает Китти, что она терпит мое общество единственно ради продвижения этой роли.

— Ах, Китти, — говорю я. — Забудьте про кино. Мы в парке, день такой сказочный. Давайте отрешимся от всех! И поговорим… к примеру, о лошадях.

О боже! Как она на меня посмотрела! Все наислащавейшие метафоры, какие только бывают, выскочили из памяти одновременно: раскрытие цветка, солнце из-за туч, внезапное явление радуги. Дело сделано. Кружным, окольным, обманным — не важно, каким путем я проник во внутренние покои Китти, я прикоснулся к ней! И по причинам, мне неведомым — относящимся, видимо, к самым таинственным загадкам квантовой механики, — это прикосновение открывает передо мной неожиданные возможности: словно, перекинув мостик между собой и этой юной старлеткой и ступив на этот мостик, я вдруг оказался недосягаем для окружающей тьмы.

Китти лезет в свою белую сумочку, достает фотографию. Лошадь! Белая звезда на носу. Как зовут? Никсон.

— Как президента? — спрашиваю я, но Китти отвечает мне таким недоуменным взглядом, что я сам теряюсь.

— Мне просто нравится это имя, — говорит она и начинает рассказывать, как она кормит Никсона яблоком: он берет его губами и хрумкает все сразу, и сок пенится парным молоком. — Только мы с ним теперь почти не видимся, — добавляет она с неподдельной грустью. — Меня вечно нет дома, а ему же нужна выездка! Приходится каждый раз кого-то нанимать.

— Ему, верно, одиноко без вас, — говорю я.

Китти оборачивается. Кажется, она забыла, кто я такой. Мне страшно хочется опрокинуть ее на спину, на траву, и я так и делаю.

— Эй! — сдавленно-удивленно, но пока еще не испуганно вскрикивает интервьюируемая.

— Представь, что скачешь верхом на Никсоне, — советую ей я.

— Э-эй! — Китти верещит во весь голос, приходится зажать ей рот ладонью. Она извивается, пытается вывернуться из-под меня, но это не просто — во мне как-никак метр девяносто один роста и сто двадцать кило веса, из которых не меньше трети — живот, точнее, «вываливающаяся утроба» (Дженет Грин, в ходе нашей последней — неудавшейся — сексуальной попытки), и эта утроба, подобно мешку с песком, придавливает Китти к земле. Одной рукой я зажимаю ей рот, другую ввинчиваю между нашими дрыгающимися телами и — наконец-то! — нащупываю язычок молнии на ширинке. Каковы при этом мои ощущения? Ну, во-первых, мы лежим в Центральном парке, пусть не в самом людном месте, но у всех на виду, это факт. Я смутно сознаю, что этими игрищами ставлю под удар свою карьеру заодно с репутацией, и меня это несколько беспокоит. Это одна часть моих ощущений. А вторая, по всей видимости, — неукротимое бешенство, иначе откуда бы взялось это зверское желание выпотрошить Китти как рыбу; и в качестве довеска — еще одно, отдельное, желание: переломить ее надвое и запустить руки по локоть в чистейшую благоуханную влагу или что там плещется у нее внутри, черпать эту влагу горстями, втирать ее в мои гноящиеся «золотушные струпья» (цитата из того же источника) — и исцелиться. Я хочу ее трахнуть (это понятно), а потом убить; или трахнуть и убить одновременно («затрахать насмерть» тоже сгодится, главное — результат). А вот, например, убить и потом трахнуть — это мне ну нисколечко не интересно, потому что мне как раз позарез нужна ее жизнь: внутренняя жизнь Китти Джексон.

Как потом выясняется, у меня не вышло ни то ни другое.

Но вернемся к интересующему нас моменту: одна моя рука зажимает рот Китти и одновременно старается придавить к траве ее голову, которая сопротивляется и не желает придавливаться к траве; вторая возится с молнией и никак не может ее расстегнуть из-за того, что интервьюируемая подо мной корчится и извивается. Вне моего контроля остаются, таким образом, руки Китти, одна из которых только что проникла в белую лакированную сумочку и выхватывает из нее поочередно некие предметы: фото лошади, потом тоненький как чипсина мобильник, который последние минуты трезвонит не переставая, а потом баллончик, предположительно с «мейсом» или другой такой же слезоточивой гадостью, — я догадываюсь об этом, когда Китти направляет струю мне в лицо: жжение и слепящая боль в глазах, слезы рекой, спазмы в горле, удушье, прилив тошноты — я вскакиваю на ноги, но тут же сгибаюсь пополам и чуть не вырубаюсь от боли (при этом одной ногой продолжая прижимать Китти к земле), и в этот момент она нашаривает в сумочке еще один предмет — связку ключей с пристегнутым к кольцу маленьким, практически игрушечным складным ножичком, и сквозь мою армейскую штанину всаживает тупое лезвие мне в ногу.

Теперь уже я ору как раненый буйвол, а Китти убегает по траве — солнечный свет, просеянный сквозь листву, наверняка вспыхивает веселыми бликами на ее загорелых ногах, но мне так плохо, что я даже не смотрю.

Думаю, это и есть последняя минута нашего обеда. Ну, еще минут двадцать к тем сорока урвать удалось.

Итак, обед закончился, началось другое — я предстал перед расширенной коллегией присяжных, и мне были предъявлены обвинения: попытка изнасилования, похищение человека и физическое насилие при отягчающих обстоятельствах; я оказался за решеткой (несмотря на героические попытки Аттикуса Леви собрать для меня полмиллиона залога), где и пребываю в ожидании суда, который начнется в этом месяце, — по странному совпадению, в тот же день, что и широко разрекламированная премьера нового фильма Китти — «Козодоев водопад».