Время не ждёт - [40]

Очная ставка с человеком, «который искренне раскаялся в преступлениях...» — эти слова неумолчно звучали в ушах Игнатьева. Он шагал по тесной камере, удивляясь тому холодному безразличию, с каким выслушал слова, почти равносильные смертному приговору. Неужели перед лицом смертельной опасности всеми овладевает такая ледяная апатия? Но вот рассеивается холодок равнодушия, лихорадочно начинает работать мозг. Игнатьев думает об очной ставке. Разумеется, он не сознается ни в чем. Ну, а что это даст, если предатель уже показал жандармам склепы с оружием, если они уже срубили елочки?.. А почему, собственно, Игнатьев решил, что «манлихер» и «винчестер» за ширмой — инсценировка следователя?

Недаром Буренин называл Тунцельмана хитрой бестией. Теперь ясно, что следователь только прикидывался полуосведомленным; на самом деле он знал все; он только делал вид, что вызывает Игнатьева на откровенность, а по сути очень тонко поощрял его на отпирательство. И все для того, чтобы внезапно оглушить его эффектной очной ставкой, ткнуть его носом в разрытые ямы складов оружия, потом доставить в суд, а потом... Куда же потом? Потом — одна дорога на Лисий нос! Ведь пункт «а» — виселица, пункт «б» — каторга... «А» и «б» — буквы закона, которые будут соблюдены с холодной пунктуальностью. «А» и «б» сидели на трубе, — вспомнил Игнатьев школьную загадку, — «а» упала, «б» пропала, что осталось на трубе?» Ничего! «Нет, осталось «и», Игнатьев остался на трубе», — смеялись, дразнили его ребята. Милые ребята, теперь «и» снова между «а» и «б», между виселицей и каторгой, даже каторги ему не будет, будет петля.

Об этом он знал заранее и шел на это. В день знакомства с «Германом Федоровичем» он слегка поколебался, а потом сказал: «Я готов на все». Теперь свершилось. Теперь уже — все! Да и Ляпин, классный наставник Ляпин, споря с Лодыгиным, говорил, что Наумов, Белоцерковец и Игнатьев — будущие висельники и каторжники. И что же? «Кривошейка» оказался почти прав: повесили брата Наумова — Володю, Белоцерковца приговорили к повешению, заменив казнь вечной каторгой, а Игнатьев скоро будет повешен. А как его новые товарищи? Кто же предатель? Не выдал ли он и их? Кто же он?

Всю ночь прошагал Игнатьев из угла в угол, мучаясь над загадкой: «Кто же он?» Он перебирал в памяти всех знакомых, встречи, разговоры с ними, вспоминал сестрорецких рабочих, машинистов, кочегаров, проводников, финских крестьян, наконец Микко. Микко?.. Это была жуткая мысль, но она оказалась наиболее назойливой. Могло случиться примерно следующее: арестовав Игнатьева по «уфимскому» делу, жандармы могли поехать в Ахиярви, произвести обыск, обнаружить что-то уличающее Микко и под жесточайшими пытками заставить его сознаться во всем.. Догадка эта казалась страшно. похожей на правду...

Под утро Игнатьев сообразил, что проведя ночь в муках раздумья, он настолько измотался, что печать пережитого послужит уликой против него. Пройдоха Тунцельман все заметит. Игнатьев решил поспать часа два, но так и не смог сомкнуть глаз. Мысль о том, кто будет и что будет на очной ставке, тяжелым прессом давила на мозг. Утром он сделал гимнастику, чтобы несколько восстановить силы. Затем попросил у надзирателя кружку холодной воды, долго* и экономно умывался, пытаясь придать себе свежий вид, особенно долго мыл красные опухшие веки. Окончив умываться, Игнатьев выпил кружку жижи, называемой чаем, сел на койку и зябко повел плечами. Почему-то от чая не стало теплее. Сидел, потупив глаза, считал бесконечные минуты, оставшиеся до очной ставки. Каждый раз, когда шаги надзирателя приближались к его камере, сердце замирало. Игнатьев вставал, готовясь идти, потом снова садился, думая все об одном и том же. Кто же он? Кто же предал его?

В 11 часов дня Игнатьева, наконец, вызвали. Придя к следователю, он отказался дать показания.

— Тэкс-тере-тэкс! В таком случае... Конвойный! Свидетеля!

В ожидании «свидетеля» Игнатьев деланно спокойно рассматривал новый голубой мундир Тунцельмана, идеально сидящий на его гладенькой фигуре, и ослепительно сверкающие пуговицы с двуглавыми орлами. Окончив обзор внешности своего врага, Игнатьев перевел взгляд на папку с делом, на огромную стеклянную чернильницу, на тумбочку с графином, к которой были приставлены «винчестер» и «манлихер». Наконец, два жандарма ввели странно озирающегося по сторонам «свидетеля», усадили возле стола и ушли. Усатенко! Слава богу, хорошо, что не Микко.

— Узнаете, господин Игнатьев?

Да, это был Усатенко, бывший проводник, ставший канониром батареи, где служил Игнатьев. Списки батареи и солдаты могли подтвердить, что Игнатьев и Усатенко знакомы. Отрицать знакомство было бы нелепо.

— Он очень изменился, но я узнаю его, вместе служили.

— А до службы в бригаде не встречались с ним? Усатенко возил оружие, но ни о каких складах оружия он не знал. Камень свалился с сердца.

— До службы я его не встречал, — ответил Игнатьев.

— По вашему заданию он перевозил оружие через границу?

— Это он говорит, полковник? Хотел бы знать, по каким побуждениям клевещет на меня этот мерзавец! — вспыхнул Игнатьев.