Время молчать и время говорить - [53]

Вдруг все струи одновременно иссякли, и помноженный банной акустикой, мощный голос с небес предложил нам срочно закончить помывку и пройти в дальнюю дверь зала. Снова вышли мы в пустынное безлюдье. Окошечко в одном из "застенков" отворилось, оттуда вышвырнулась наша одежда, и оно снова захлопнулось. Мы протянули свои доверчивые руки к одежде и одновременно отпрянули, дуя на пальцы. Температура наших шмоток, и особенно пуговиц, была как у только что вскипевшего бульона.

Пришло время расставаться с бывшим владельцем бывшего батона. Меня с вещами "подняли" на самый верхний этаж тюрьмы, построенной по тому же проекту, что и ленинградская уголовная тюрьма "Кресты". Мощная толстозадая мадонна в надзирательской форме открыла одну из дверей, выходящих в широкий коридор. Вонь параши сильно ударила в нос, но я не сразу заметил высокий ржавый цилиндр параши слева от входа из-за густого табачного дыма, висящего в камере.

– Здорово, – сказали мне откуда-то из глубины дымной завесы, и я различил неясные фигуры, сидящие вокруг деревянного стола и играющие в самодельные карты. Кажется, их было четверо. Пятый лежал на койке на втором ярусе и с любопытством на меня смотрел. Свободного места на койках для меня не было. Я поставил мешок и сел у входа напротив параши на какую-то досочку, лежащую с одной стороны на столбике, а с другой – на койке первого яруса. Уголовники продолжали чинно играть и только закончив кон, обратили свое внимание на меня. А также на мой мешок.

Я еще отвечал на их первые вопросы, когда раздался мощный стук в дверь, и мощный голос мощной мадонны приказал:

– Собираться в баню! Быстро! Я не успел удивиться, как дверь распахнулась и мои сокамерники начали выходить.

– Послушайте, – бросился я к надзирательнице, – я только что из бани. Минут двадцать назад. Посмотрите, еще волосы мокрые.

– Давай, шевелись быстрей, милок, все идут в баню, – ответствовала мадонна и игриво шлепнула меня пятерней по заду.

Мы начали спускаться по пролетам лестницы. Я был здорово измотан после этапа, и мне так не хотелось иметь какое-нибудь очередное приключение, но все внутри меня поднялось и забушевало против такого явного издевательства над логикой и здравым смыслом. Человек еще не был убит во мне окончательно.

Кишиневский опыт мне помог. Когда, спускаясь вниз, я увидел приоткрытую дверь на втором этаже, то недолго думая, юркнул туда на глазах изумленной мадонны. И снова мне повезло – там сидел корпусной. Выслушав меня, он сказал надзирательнице:

– Отведи его назад. Этот не возьмет. И только тогда дошло до меня, почему, выводя из камеры людей, там не оставляют никого.

Жильцы моей "коммунальной квартиры" вернулись назад перед самым ужином. Они были чистенькие и голодненькие. Тут же принесли ужин. Один из них стал у кормушки. Он получал миски с какой-то коричневой жидкостью и передавал дальше. Я посмотрел на миски, и меня чуть не стошнило. Они числились вымытыми, но были черны, и по ним можно было сразу же сказать, что ели из них вчера, позавчера, неделю тому назад. После того, как ими пользовались последний раз, их в лучшем случае окунули в прохладную водичку и сразу вынули. Преодолевая брезгливость, я начал хлебать жижу, которая пахла гороховым супом. Мысль о том, что днем из нее ел туберкулезник или сифилитик, сжимала горло спазмой, но я заставлял себя есть, ибо это было отныне частью моего быта и иного исправительная система мне не предлагала.

Кроме меня, лишь у одного в камере была ложка с обломанной ручкой, длиной в палец. Ручка была согнута, и зэк работал ею, как экскаватор ковшом. У остальных ложек не было вовсе, и они пили суп через край. Пили без хлеба, ибо свои пайки съели еще утром.

Принесли кипяток. Его налили в те же миски – получился тот же суп, только пожиже. Я залез в свой мешок и достал два кусочка пиленого сахару. Столько же дал каждому из остальных. Реакция была совершенно неожиданной. Один из них, молодой тракторист, который был центром картежного балагана, выговаривая слова по-украински мягко, сказал мне довольно жестко:

– Ты за кого же нас считаешь, за нищих, что ли?

– Я дал вам столько же, сколько взял себе. Кроме того, я привык: если я даю кому-то что-то, он говорит мне спасибо.

– Спасибо захотел? А ты не хочешь, чтобы мы твой майдан пропороли? Тогда оттуда больше высыпется…

– Попробуйте…

Наступила напряженная тишина. Я взял свою кружку с кипятком и свои два кусочка сахара и вышел из-за стола. Вернулся на свою досочку против параши и начал пить. Кусочек сахара все время лежал на языке. По опыту я знал, что даже одного кусочка при таком методе хватает на кружку. Двух – за глаза.

Мужик, который все время лежал на втором ярусе, не спускаясь, и по непонятной мне причине не принимал участия в карточной игре, приподнялся на локтях, ожидая "интересное кино". Вся его физиономия выражала гневное осуждение моего крохоборства и "единодушную" поддержку решения пропороть мой мешок и полакомиться. Но сидевший ко мне спиной зэк с туго налитыми мускулами, разрисованный татуировкой по груди и рукам, включая ладони, вдруг заговорил с трактористом на совсем другую тему. Остальные поддержали разговор. Возобновилась карточная игра. Жаждавший зрелищ на втором ярусе понял, что "кина не будет", и снова лег.