Время молчать и время говорить - [49]

Нас выводят на прогулку. Прогулочный дворик просторный, в форме утюга. Несколько таких утюгов своими усеченными сторонами сходятся к центру, к вышке, на которой дежурят два надзирателя. Во двориках – невероятный гвалт, шум, свист, крики. Перекрик идет не только между смежными двориками. Из двориков переговариваются даже с корпусами. Из-за зарешеченных окон верхних этажей во весь голос, пытаясь перекричать конкурентов, советуют своим подельникам во двориках и других корпусах, что и как врать следователям. Вавилонское столпотворение языков. Гвалт каирского базара.

Я тоже врубаюсь в общий гвалт. Сперва с осторожностью новичка, потом все нахальнее и громче я начинаю высвистывать гимн "Палмаха". В одном из дальних двориков мне тотчас отвечает кто-то из наших. Я свищу во всю силу, но гвалт стоит такой, что я сам себя слышу с трудом. С вышки мне машет один из надзирателей – я подхожу.

– Тише свисти, – просит он, – мешаешь разговаривать.

Действительно, положение надзирателей на вышке незавидное. Им хочется поболтать, они орут друг другу в ухо, и это им неудобно.

Я возвращаюсь с Филиппом в наше мрачное подземелье, как после посещения лондонского Бедлама. Снова приходит надзиратель и снова спрашивает того же зэка. Ничего себе учетик…

Филиппу приносят список продуктов, имеющихся в лагерном ларьке, – наступил день ежемесячной отоварки. Я заглядываю в список. Боже мой, тюрьма ли это?

– Слушай, Филипп, здесь в списке огурцы, помидоры и другие овощи. Это что, в банках?

– Зачем в банках? Свежие, бери хоть на все пять рублей, дешевые.

Что же делать? Мы имеем право на отоварку, но наши личные денежные счета остались в Большом доме. Если даже их и переведут сюда, то нас к тому времени уже переведут отсюда. Единственный выход – получить телеграфом переводы от родственников. Но как их предупредить?

– Филипп, ты сможешь перекинуть для меня письмишко на волю?

– Садись, пиши. Завтра уйдет.

Я беру у него лист бумаги и карандаш. На кого писать? Ева перекрыта. Мама перекрыта. Сестра перекрыта. Письмо перехватят – будут неприятности и Филиппу. Буду писать на тетю Соню, скорее всего, письмо пройдет. Она – "матриарх" нашего рода и любит меня. Я уверен, что она будет действовать умно, быстро и оперативно. Она сообщит Еве, а Ева – остальным. Кадима![18]

26

ТЕТЯ СОНЯ

Есть большие еврейские семьи-кланы, в которых кто-то из стариков своей доброй мудростью поднимается намного выше обычного среднемудрого еврея и становится молчаливо признанным патриархом рода. В клане Черницких, выходцев из Северной Белоруссии, к которому принадлежала моя мать, не было патриарха. Но был "матриарх", – сестра моего дедушки. Она носила двойное еврейское имя, которое звучало несколько старомодно и забавно во времена постиндустриального общества – Сара-Эйдла. Это имя напоминало мне всегда черту оседлости и еврейский городок Полоцк, из которого вышел наш клан по материнской линии.

Еще до войны два имени – Сара и Эйдла – соединили в более компактное Сорэйда, а после войны мы, поколение внуков, звали свою любимую тетку просто "тетя Соня".

Тетя Соня принадлежала к тому долготерпеливому поколению еврейских женщин России, которые родились на стыке нынешнего и прошлого веков, вся жизнь которых – вечная тревога, страх, лишения. Женщин, детство которых прошло под улюлюканье беснующихся погромщиков. Женщин, которые выходили замуж под треск пулеметных очередей гражданской войны и не всегда знали, чья власть в городке: красная, белая, зеленая, немецкая или польская. Женщин, которых послереволюционные возможности вырвали из насиженных местечек черты оседлости с устоявшимся патриархальным укладом, привычными еврейскими ремеслами и идиш в качестве языка общения и бросили в подвалы и переполненные коммунальные квартиры промышленных центров России, открытые теперь для еврейского проживания. Разорванные связи, непривычные язык и культура, перевернутый быт, – вот условия, в которых они рожали первых своих сыновей – уроженцев двадцатых годов.

Но это были еще цветочки, а вскоре подоспели и ягодки. По ночам стали приходить за их мужьями. За одними приходило ОГПУ[19], за другими – ОБХСС[20] Одних навсегда проглатывала прожорливая Сибирь или ненасытный Север. Другие гатили болота, строили дороги и, если возвращались, то уже не кормильцами, а инвалидами или лишенцами. И они, эти еврейские женщины, становились добытчицами и кормилицами своих сыновей, тех самых, что рождались в двадцатых, становились пионерами в тридцатых и погибали в сороковых.

Два сына были у тети Сони, два маяка в ее беспросветной жизни. Старший, Мордехай, во время обреченного, безумного и бездумного советского контрнаступления под Ленинградом зимой 1942 года скатился среди волн наступавших на лед заснеженной Невы и не встал. Тетя Соня получила похоронную: "Погиб смертью храбрых в боях у Московской Дубровки". Ему было 19 лет.

В 1943 году великий Сталин наносил великие сталинские удары, и младший, последний сын тети Сони Давид поднялся в атаку и упал под финской пулей в лесах Карелии. Тетя Соня в блокадном Ленинграде, голодная, с распухшими ногами, читала вторую похоронную: "Погиб смертью храбрых при освобождении Карело-Финской ССР". Ему было 19 лет.