Время молчать и время говорить - [39]

Я проворочался всю ночь. К утреннему подъему моя койка была уже заправлена, я был одет и умыт. Пока происходило утреннее шевеление, я обежал бараки и предупредил всех, особенно евреев, чтобы завтракали быстрее – сразу же после завтрака в нашей секции назначено собрание: произошло ЧП.

Сам факт проведения собрания утром перед работой уже ЧП. Любознательность привела в нашу секцию даже тех, кто никогда не посещает собраний. Люди сидели по нескольку человек на койках, стояли в проходах.

Перед началом я подошел к Бодрову и довел до его сведения, что люди решили собраться в связи с вчерашним инцидентом, и, естественно, ожидается, что он скажет несколько слов. После этого я обратился к собравшимся, рассказал о вчерашнем случае и добавил, что есть предложение строго наказать виновного за нарушение советской конституции и Уголовного кодекса, в котором предусмотрено наказание за разжигание национальной вражды. За мной выступил Бодров и промямлил несколько слов о том, что "нехорошо получилось". Несколько комсомольцев, профессиональных выступателей, сразу же автоматически осудили виновного и горячо поддержали предложение о наказании. Проспавшийся алкаш взял слово, публично раскаялся, подверг сам себя острой критике, публично попросил прощения у Жени и обещал больше так не поступать.

Собрание закончилось, и несколько дней после него еще шуршали кулуарные разговоры по этому поводу. Необычная тема собрания не давала покоя ни евреям, ни русским.

– Ну, кажется, начали, наконец, борьбу с антисемитизмом, – рассуждали евреи.

– Что ж это творится, теперь и слова не скажи, – не могли понять происходящего антисемиты.

Я думаю, что никто, в том числе Бодров, так и не понял, что произошло. Любое собрание в СССР собирается только по инициативе сверху, с заранее известной повесткой дня, с заранее назначенным ведущим и выступающими "для затравки", с заранее составленным решением. Именно поэтому мое "самозванное" собрание прошло без сучка без задоринки. Именно поэтому все дружно наседали на виновного, а он, как положено, каялся. Краткое выступление Бодрова тоже было в общей струе и показывало всем присутствующим, что собрание происходит по всем правилам.

Используя такие бюрократические перлы русского языка, как: "возникла необходимость обратить внимание", "было предложено созвать собрание", "есть точка зрения строго осудить", я надежно замаскировал незаконный характер собрания. Понял ли Бодров в конце концов, что произошло?

С тех пор прошло более полутора лет, и вот мы снова встретились. И каждый поднялся на ступеньку, идя по пути, который выбрал. Я сидел на первой скамье в загородке для обвиняемых на сионистском процессе. Он, уже секретарь парторганизации всего завода, расположился среди представителей общественности, готовый "от всего сердца" приветствовать расправу надо мной. А ведь именно ему случай позволил увидеть, откуда и почему появляются сионисты.

Именно он мог бы пойти в райком, обком, ЦК партии и сказать:

– Пока есть антисемитизм, сионисты будут рождаться ежедневно, ежечасно и в массовом количестве.

Он мог бы сделать это в двадцатых годах, может быть, в начале тридцатых, но не сегодня.

Бодров сидел возле прохода и смотрел на загородку для обвиняемых. Он будет сурово осуждать и единодушно одобрять. Правила игры в зале суда и на том собрании в колхозе – одни и те же.

* * *

Между тем суд (будем применять для краткости общепринятый термин) начался. Судья Нина Исакова, получившая после нашего процесса звание заслуженного юриста РСФСР, села в кресло и властно осмотрела арену действия: весь ли реквизит театрального действа на месте? Девять сионистских прихлебателей на месте, за загородкой. Девять адвокатов, из которых шесть – тоже евреи, на месте, перед загородкой. Пойди пойми, что в голове у этих шести, может быть, то же, что у этих девяти… Но они будут участвовать в постановке в соответствии со своими ролями, в этом судья Исакова убеждена. Она переводит свой взгляд дальше, в глубь зала. Родственники подсудимых… хлопать не будут, но и мятеж не поднимут. У каждого работа. У каждого дети. Да и сталинская прививка еще действует. Взгляд Исаковой лениво проходит по сплоченным шеренгам хлопателей: эти готовы, можно начинать.

Добрый век отделяет наш околосамолетный процесс от суда над Катюшей Масловой, как описал его Лев Толстой в "Воскресении", но как схожи обе судебные процедуры! Почти никакого отличия.

Происходит отождествление обвиняемых, тех ли привезли. Советский суд – он справедлив. Сегодня уже невозможны рецидивы сталинских времен, когда, даже после обнаружения ошибки, все же судили фактически арестованного – некогда было начинать все заново. Весь зал видит: привезли тех, кого надо – все по закону.

Ваше отношение к обвинению? Признаете ли вы себя виновным? Формально обвиняемый не связан своими показаниями на предварительном следствии, хотя он прекрасно помнит бесконечный рефрен следователя об "искренних признаниях и чистосердечном раскаянии" и понимает, что чем больше он признает, тем меньше получит. Но… Но всякое бывает. Может найтись и такой "умник", который, признав все на предварительном следствии, вдруг на суде от слов своих откажется и, неровен час, еще заявит, что лживые показания им даны по принуждению. Против этого есть лекарство. Для чего дано судье Исаковой ее социалистическое правосознание? Для того, чтобы не заблудиться в густом юридическом лесу. И, хотя судоговорение по закону для того и существует, чтобы подтвердить или опровергнуть выводы предварительного следствия, судья Исакова в данном случае не поверит судоговорению. Дни этого самого говорения, все результаты поединков с участием прокуроров, адвокатов, свидетелей и обвиняемых она просто аннулирует, как будто их и не было. Она определит твердо и однозначно: верить предварительному следствию. Если же все наоборот, и обвиняемого, отрицавшего все на предварительном следствии, наконец, к началу суда сломали дружными усилиями следователя и адвоката, и он признал в суде свою вину, в этом случае судья с удовольствием поверит ему. Почему бы и не поверить хорошему человеку?