Время молчать и время говорить - [10]

Вот ты сам говоришь, что ваши ребята начали уже давать показания. Каждый думает о себе. Брось свое благородство и думай только о себе. Я научу тебя, Гилельчик, как жить, потому что только дураки учатся на своих ошибках – умные учатся на ошибках других. Слушай меня, старого еврея, и верь, что я хочу тебе только хорошего. Когда придешь в лагерь, сразу же постарайся попасть в совет коллектива – это вроде такого общественного органа в лагере. Плюнь на то, что будут о тебе говорить всякие дурачки, – у тебя должна быть своя голова на плечах. Возьми на себя какую-нибудь секцию, например, культурно-воспитальную, будешь выпускать газету о соцсоревновании, будешь писать там всякую тюльку, все равно ее никто не читает. Зато замполит будет без тебя как без рук, он организует тебе легкую работу в обслуге, у тебя всегда будут деньги на дополнительный ларек, будешь получать посылки и бандероли, иногда даже сверх положенного. Вокруг тебя будут крутиться подлипалы и смотреть тебе в рот. Из лагеря ты выйдешь здоровым и быстро забудешь весь этот кошмар. А если начнут выпускать в Израиль, там мы с тобой встретимся, сынок, – добавлял он полушепотом, – мой Борька первым уедет, он такой же националист, как ты.

– А что это такое – совет коллектива, и какие там еще есть секции? – спрашивал я и интуитивно чувствовал, что это что-то нехорошее и цена сохраненному здоровью может оказаться слишком высокой.

– Ну, не захочешь культурно-воспитательную секцию, возьмешь физкультурную. Там только будешь составлять графики всяких соревнований и записывать участников турниров в шашки да в шахматы.

Ну, это уже другой коленкор, – подумал я, но какой-то неприятный привкус от этого разговора остался.

7

ШАГ НАЗАД

Я бегаю и бегаю. Четыре шага к двери, четыре – к окну. Времени, чтобы остаться наедине с собой, так мало, и так много надо решить. Сейчас я играю не только своей судьбой, но и судьбой Евы и Лилешки. Если не я, кто о них подумает? Кто подумает обо мне?

Картина с самолетом им уже ясна. Даже Кожуашвили притащили из Тбилиси. И такое впечатление, что у них нет ни малейшего понятия о том, что после ответа из Израиля я и ребята из Кишинева и Ленинграда отошли от "Свадьбы". И как будто бы ничего не известно о моем последнем разговоре с Марком. Меня допрашивают как главного виновника того, что произошло в "Смольном" 15 июня, хотя я там не был и ничего об этом не знал. Только я сам могу все рассказать и объяснить. Может быть, кто-то взвалил на меня всю ношу, и мне долго придется тащить ее. И не только мне, но и Еве и Лилешке. Кто подумает о них, если не я? Но с другой стороны, как же с тактикой молчания… Если я заговорю о самолете, потом будет трудно выйти из игры. Наш Комитет, хотя и без вины виноватый, так переплелся с самолетом из-за меня… Если веревочка начнет виться, то рано или поздно найдется кончик. И он совьется в петлю.

Промучившись ночь, утром я попросил Кислых дать мне бумагу и отпустить в камеру, чтобы записать свои показания о самолете и только о самолете. Кислых сразу же понял, что весь комплекс его мероприятий сработал и намечается перелом. С плохо скрытой радостью он дал мне десяток листов чистой бумаги, приказал выдать ручку и отпустил в камеру. На прощание сказал:

– Вот увидите, Гиля Израилевич, начнете давать показания, и вам сразу станет легче.

Вернувшись в камеру, я сел на койку и попытался сосредоточиться. Судя по показаниям, которые мне вводили, ничего особенно нового я им не скажу. Главный вопрос для меня – как быть с людьми, с которыми я говорил по поводу побега? Если их имена известны чекистам, а я их скрою, мне начнут вводить показания, уличать и доведут постепенно до признания, но я в их и в своих глазах превращусь в бегущего от ответственности, жалкого, хитрого и трусливого типа, которого ловят и ставят на свое место. Невозможность предвидеть поведение остальных делает мою игру заранее проигранной, ибо вся колода карт у следователей в руках и только они могут постепенно восстановить всю мозаику. Кто, например, мог бы предположить, что они разыщут и привезут с Кавказа Кожуашвили и что он даст такие полные показания?…

Наиболее разумной показалась мне такая тактика. Я назову тех моих собеседников, о которых кроме меня знает еще кто-то. Но я представлю дело таким образом, как будто бы все они, кроме активно участвовавших в подготовке к "Свадьбе", категорически отвергли мое предложение.

Таким образом, считал я, не ввязываясь в длинную изнуряющую борьбу, результаты которой мне были очевидны, и не перекладывая на других бремя своей ответственности, я смогу поставить дело так, что людей, которых я назову, не смогут привлечь к ответственности даже за недоносительство, ибо недоносительство предполагает всегда какое-нибудь заранее известное и конкретизированное особо опасное преступление, а не намек на абстрактную идею. Конечно, все это было глубоко противно, но, решившись давать показания по поводу "Свадьбы", я должен был что-то сказать.

В истории с самолетом был еще один момент, который не давал мне покоя. Взяв с собой бумагу в камеру, я надеялся, что составляя текст сам, я смогу решить эту проблему без прямой лжи, используя великие возможности русского языка, воспетого Тургеневым.