Время моей жизни - [4]

А Даша сама не знала, зачем приходила к нему. Каждый раз давала себе обещание, что больше не пойдет, но чем сильнее были эти мысли, тем сильнее ей хотелось его увидеть, и она набирала знакомый номер. “Ты дома? Не занят? Сейчас буду”. И зачем ей нужен этот Генка? Она даже не знала, есть ли у него хоть какое-нибудь образование выше среднего. Конечно, когда они сидели на кухне и болтали, он казался ей очень умным. Не таким умным, как Женька – отличник из ее группы, а таким, которые умные по жизни. И не потому, что он где-то что-то прочитал или выучил, а просто потому, что знает это, и все тут. Но тогда на кухне все казалось таким нереальным, и, может быть, Генка тоже был нереальным и на самом деле не был таким уж умным. Генка по жизни никто, – все-таки приходится это признать, – и, конечно, он ей не пара. Она ведь хорошая, умная девочка. Ее отец – профессор, она учится в университете, и учится на одни пятерки. У нее много друзей, так много, что даже слишком. И есть Саша, главный красавчик университета, который почему-то бегает за ней, не обращая внимания на других девчонок. Иногда, от скуки, она ходит с ним в кафе или в кино. А потом звонит Генке.

Не люблю я его, думает она о Генке. Не потому что он не такой, как все, – потому что она не такая, как все.

6

Мы с Мишей сидели и трепались про Лондон. Если бы кто-нибудь когда-нибудь мне сказал, что мы будем сидеть так близко и разговаривать, как нормальные люди, я бы, конечно, не поверила. Но теперь мы разговаривали – почему-то про Лондон – и много курили. Мы говорили о тех лондонских книгах, которые читали, о тех лондонских группах, которые слушали, даже о лондонском правительстве и королеве, мы говорили о Биг-Бене и о том, что Лондон разделен на части. Мы просто говорили. Я не хочу сказать, что у нас с ним была какая-то там особенная духовная близость или что я в этот момент сидела и думала только о том, какой он красивый, – нет, но ведь не с каждым можно сидеть на кухне, курить и говорить про Лондон! Иногда к нам заходили другие ребята и клянчили денег на выпивку. Мы выскребали из карманов то, что было, и снова говорили о Лондоне.

Может быть, мы говорили о чем-то еще, но наутро я об этом не помнила. Я тогда спросила его:

– Мы ведь когда-нибудь будем в Лондоне?

Он не задумался ни на минуту:

– Конечно будем.

И я в который раз поняла, что люблю его больше жизни, а он об этом ни фига не знает. У него есть другие девчонки, много других девчонок, намного красивее меня, которым уже он говорит, что любит, и которые отвечают ему, что тоже. А я так… почти что никто… даже не просто друг… “знакомая девчонка”. Он ведь и не знает, что для меня он самый красивый на свете и что в толпе я всегда ищу глазами только его, что, засыпая, я думаю только о нем… Ни фига он этого не знает…

Зима подходила к концу. Мы не знали, радоваться этому или как.

С одной стороны – тепло, с другой – как-то тоскливо. Весна все-таки.

А значит, влюбленные парочки, шлепающие по лужам, довольные друг другом; мартовские коты, выползающие на улицу в поисках добычи; весенний авитаминоз, в конце концов. Все были подавлены и поглощены своими проблемами.

Мы репетировали каждый день, пытались придумать название для нашей группы, но так и не смогли. Так что пока мы были группой-без-названия.

Депрессовал каждый из нас. Привычное “мало выпили” уже не прокатывало, поэтому пили все больше. Вино, шампанское, коктейли, реже – пиво. Пили даже под партами на лекции. Это было прикольно, и, наверное, от ощущения опасности в голову давало чуть сильнее, чем обычно. На следующую лекцию мы уже не шли и продолжили пить у Ляли дома. За полчаса, закусывая арахисом, выпивали литр вермута с Лялей на двоих. Но, как поет Рома Зверь, “вермут ни фига не лечит”. И мы продолжали пить каждый день “за любовь” из горлышка или, на худой конец, из стакана. Парни из нашей группы иногда курили травку, но мы по такой теме не прикалывались. То есть, конечно, Ляля не прикалывалась. И, не говоря ни слова, запрещала мне.

Зато мы заворачивали табак для кальяна с разными вкусами в бумагу от

“Беломора” или зеленый чай туда же, но нас все равно ни фига не торчило. Может, и хорошо, что не торчило.

Непропорциональный фиолетовый заяц, нарисованный на стене рядом с нашим универом, говорил, что “завтра будет лучше”, мы в это верили и ждали, когда наступит завтра. Но завтра лучше почему-то не становилось. Зато закончилась зима.

Часть 2 . Весна 7

Когда Билли проснулся, часы показывали полпятого утра. Он протянул руку и тронул ее за плечо:

– У нас есть что-нибудь попить?

– Чего?

– Ну, там, пиво или хотя бы минералочка.

– Отстань, Билли, я сплю.

Сквозь сон она услышала, как Билли тяжело вздохнул. Билли. Билли совершенно невыносим, за исключением тех случаев, когда он спит.

Наверное, поэтому спит он мало, – предпочитает быть невыносимым. Она вздохнула вслед за ним и тут же снова заснула.

В следующий раз она проснулась от запаха яичницы, которую готовил, очевидно, Билли. От него ее чуть не стошнило (от запаха, а не от

Билли). Голова гудела, а во рту было сухо. Она предпочла даже не смотреть на себя в зеркало, поэтому лишь брызнула водой на лицо и поплелась на кухню. Как она и предполагала, Билли возился у плиты.