Время мира - [292]
Отношения капитализма с культурой еще более двусмысленны, ибо очень уж контрастны: культура образует одновременно и опору и противодействие, традицию и [ее] оспаривание. Правда, такое противодействие часто истощалось после самых сильных своих вспышек. В лютеровой Германии протесты против монополии крупных фирм Фуггеров, Вельзеров и прочих потерпели неудачу. Почти всегда культура вновь становилась защитницей существующего порядка, и капитализм извлекал из этого какую-то долю своей безопасности.
Еще сегодня нам говорят, что капитализм — это строй если и не лучший, то по крайней мере наименее дурной из всех, что он более эффективен, чем социалистическая система, совершенно не затрагивая при этом собственность, и что он поощряет личную инициативу (слава новатору Шумпетеру!). Аргументы в его пользу рассеиваются, как при артиллерийском огне по обширной зоне, ложась, по-видимому, даже далеко от цели. Так, коль скоро деньги образуют структуру явной несправедливости, любой тезис в пользу социального неравенства льет воду на эту мельницу. В 1920 г. Кейнс>13 безоговорочно высказался за «неравенство в распределении богатств» — лучшее, по его мнению, средство увеличить накопление капиталов, необходимых для полнокровности экономической жизни. «Неравенства любого порядка суть явления естественные, к чему это отрицать?» — писала совсем недавно, 11 августа 1979 г., «Монд»>14.
В этих спорах оружием может стать все — обращение как к Фюстель де Куланжу или Жоржу Дюмезилю, которые ничего поделать не могут, так и к Конраду Лоренцу>15 или к какой-нибудь анафеме против Мишле (камушек в огород либералов). Напоминают о человеческой природе, каковая будто бы не умеет изменяться, и, значит, общество тоже неизменно: оно всегда было несправедливым, иерархизированным, построенным на неравенстве. История, таким образом, приходит на выручку. Не умер еще даже старый миф о «незримой руке», о рынке, который якобы все уладит сам по себе, лучше, чем могла бы это сделать какая бы то ни было человеческая воля. Миф этот учит, что «служить индивидуальному интересу — значит служить интересу общему», так что «предоставьте всему идти своим чередом — и пусть выигрывает лучший!». Америка опьянила себя лозунгом self made man (всяк сам своего состояния творец) — чести и примера для целой нации. Конечно, в таких удачах недостатка не было в Америке и в других странах; но помимо того, что честность не всегда бывала их сильной стороной, они были более редки, чем это утверждают. Зигмунд Даймонд>16 даже забавлялся, определяя способы, какими в США так называемые self made men скрывали тот трамплин, которым им послужили семейные состояния, сколоченные за несколько поколений, совсем как европейские «буржуазные» состояния начиная с XV в.
Что, однако, исчезло, так это капиталистическая эйфория и чистая совесть раннего XIX в., а этот оборонительный язык был отчасти ответом на яростные нападки поднимавшегося социализма, примерно так же, как в XVI в. Контрреформация была ответом на Реформацию. Удары и удары ответные вполне логично следовали друг за другом. А так как все взаимосвязано, нарастающий кризис наших современных экономик и обществ предполагает глубокие культурные кризисы. Для того чтобы нас просветить на сей счет, имеется опыт 1968 г. Герберт Маркузе, ставший, сам того не желая, «первосвященником» этой революции, вполне имел право сказать (23 марта 1979 г.), что «глупо говорить о 1968 г. как о поражении» >17. События этого года потрясли все здание общества, сломали его привычки, ограничения, даже его примиренчество; социальная и семейная ткань осталась достаточно разорванной для того, чтобы создались — и на всех этажах общества — новые образы жизни. Именно в этом-то и заключалась подлинная культурная революция. С того времени капитализм, в самом сердце поруганного общества, находится не в столь хорошем положении, как прежде, подвергаясь теперь нападкам не только социалистов и ортодоксальных марксистов, но и новых групп, вдобавок отвергающих и власть во всех ее формах: долой государство!
Но время идет, десяток лет — ничто для медленно текущей истории обществ, это для жизни индивидов много. И вот действующие лица 1968 г. вновь восприняты терпеливым обществом, которому его медлительность дает колоссальную силу сопротивления и поглощения. В чем оно меньше всего ощущает недостаток, так это в инерции. Значит, не поражение, это определенно, но откровенный успех, к нему следует присмотреться поближе. Впрочем, существуют ли в культурных материях откровенные успехи, откровенные разрывы? Возрождение и Реформация предстают как две великолепные и продолжительные культурные революции, вспыхнувшие одна за другой. Для христианской цивилизации возвратить обратно Рим и Грецию уже было операцией взрывоопасной; разорвать же не имевшее швов платье церкви было другой, еще худшей. А ведь все в конце концов утряслось, вписалось в существующий порядок, и раны зажили. Возрождение завершилось «Государем» Макиавелли и Контрреформацией. Реформация высвободила новую доминирующую Европу, в высшей степени капиталистическую, в Германии же она закончилась вырождением земельных князей — то был грустный результат. А разве Лютер не предал дело восставших во время Крестьянской войны 1525 г.?
