Время колоть лед - [49]

И когда Дед Мороз уже строгим голосом произносит: “Снегурочка!”, дети и их родители видят, как из-за домика выдвигается коричневая нога в белой туфле. И я слышу такое взрослое: “Оооох!” И тишина, в которой я постаралась как-то быстренько, крабиком выползти и прилипнуть к Деду Морозу, спрятаться за ним. Всё представление я так и жалась к Деду, придерживая двумя руками коротенькое платьице Снегурочки…

Но на нашу дружбу с Серёжей это никак не влияет. Он консультирует меня на “Времени танцора”, потом на картине “Лунный папа” Серёжа поможет нашей съемочной группе выбраться из воюющего Таджикистана, а затем будет консультантом на “Трех товарищах”. Но главное, он станет моим близким другом. Очень близким другом. ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: Сергей Говорухин – он же один из первых наших новых военных документалистов, представитель профессии, появившейся в девяностые вместе с новыми войнами.

ХАМАТОВА: Никогда не забуду, какое шокирующее впечатление на меня произвели материалы, которые Серёжа привез из Чечни. Ничего подобного никто никогда в жизни не видел и, конечно, этого не показывали по телевизору в нашей стране. Может, уже и не покажут. Это было очень страшно. Серёжа рассказывал потрясающие, пронзительные истории и всё время дарил какие-то подарки – вещи и артефакты, привезенные с войны. Так, однажды я ушла от него со стреляным гранатометом “Муха”. И с этой “Мухой” доехала на метро до своей станции, где меня встречал мой муж Ваня. Он посмотрел на меня и спросил: “Что это?”

ГОРДЕЕВА: Ты хочешь сказать, что у тебя гранатомет висел через плечо, как сумочка?

ХАМАТОВА: Да, и по нему даже не было видно, что он стреляный, Катя. Слушай, мне было восемнадцать лет! Я показала гранатомет Ване, мы на трамвае доехали до дома Ваниного папы, где мы тогда жили, где было страшно весело и по квартире носилась куча детей, показали гранатомет младшим Ваниным братьям. И дальше он преспокойным образом забылся.

Но через несколько лет в нижнем этаже этого дома взрывают банк. Приходят милиционеры: “Здравствуйте, мы бы хотели…” И тут они запинаются, потому что первое, что они видят, – валяющийся в прихожей стреляный гранатомет “Муха”. И они просто немеют. Потом начинается допрос: откуда этот гранатомет, что он у вас делает… А прошло лет семь, наверное, Серёжи уже нет в живых! Я им как-то сбивчиво объясняю, что был такой фильм про войну, я в нем снималась, мой друг Серёжа, сам режиссер, помогал нам, он считал, что гранатомет может пригодиться в качестве реквизита… Милиционер смотрит на меня совершенно круглыми глазами, в которых написано, что он не верит ни одному моему слову, и только повторяет: “Вы понимаете, что это уголовное дело, эта «Муха» на учете, она не могла просто так попасть из Грозного в Москву. Это само по себе уже – преступление”. Ну а я, видимо, так невнятно мямлила в ответ, что он понял, что со мной каши не сваришь. Дело не завели. Но гранатомет Говорухина отобрали.

ГОРДЕЕВА: Мне всегда казалось, что Говорухин из тех людей, на которых война повлияла необратимо. Такие совсем не умеют жить в мирное время.

ХАМАТОВА: Знаешь, про таких людей всегда понятно, что они слишком тонкокожи, чтобы справиться с этим миром, они живут на износ, постоянно пытаясь его переделать. И умирают, так своими глазами этот переделанный мир и не увидев.

Намертво сдружившись, мы с Серёжей много разговариваем, в том числе и про войну. И каким-то образом он втягивает меня в одну из самых главных историй своей жизни, которая становится частью моей жизни тоже: Серёжа Говорухин, который практически не вылезает из Чечни и видит, как несколько лет там идет страшная, никому, кроме политиков, не нужная война, отбирающая человеческие жизни, приносящая горе, пытается как-то докричаться до людей, живущих мирной жизнью. Он снимает фильмы – жуткие, на разрыв сердца, Катя, – о том, как гибнут молодые ребята, обманутые нашей верхушкой. Хорошо помню историю про то, как посылают отряд, состоящий из совсем молодых необстрелянных парней, на какую-то операцию. Причем все в отряде знают, что эта операция не нужна, никакого толку от нее не будет, а риск смертельный. Но они всё равно идут, потому что – приказ. На базу возвращается только человек семь. То есть погиб каждый десятый. И все эти оставшиеся в живых выстраиваются в ряд и тот, который теперь у них за главного, выходит вперед отчитываться: “Товарищ командир, задание выполнено, потери…” А командир – ему: “Да ну на хрен это все!..” И просто обнимает этого парня. К ним подходят другие. И вот все они, семь мужиков, стоят и рыдают в таком клубке.

ГОРДЕЕВА: Я снимала немного в Чечне в середине девяностых, а потом в начале двухтысячных во время второй операции, которая уже отстраненно называлась “контртеррористической”, а никакой не войной, но по сути была войной. Я стараюсь вообще ничего из этого не помнить, но иногда ко мне “приходят” и лица, и истории. И главное, не отпускает мысль, как война делает людей, участвующих в ней или просто причастных, заложниками. Как трудно потом эту войну с себя сбросить. Как ты возвращаешься в мирную жизнь, смотришь на людей, которые едят, пьют, ходят в зоопарк, но делают это не с тем надрывом, не в том темпе, не на таком адреналине и не на той ноте, к какой ты привык на войне. И тут, как ни странно, хочется только одного – вернуться туда, где идет война. Потому что тебе кажется, что настоящие отношения, настоящая, как это ни ужасно прозвучит, жизнь – именно там. Огромных усилий стоит это желание вернуться на войну в себе победить, задавить. Я знаю многих людей, которые так до сих пор и живут головой на войне: ненавидят ее, но живут с верой, что война – это было лучшее, самое понятное время в их жизни.