Время колоть лед - [167]

ХАМАТОВА: Нет, ни в коем случае. Я не хочу и не буду соучаствовать в том, что сейчас происходит. А такое согласие, с моей точки зрения, означает соучастие. Мой выбор сегодня – насколько возможно, дистанцироваться от этой системы.

ГОРДЕЕВА: Значит, мы сами, сознательно, отказываемся от возможности систему менять. Мы не хотим вступать с ней в отношения более официальные, более обязательные, чем те, которые имеем, находясь в статусе, скажем так, волонтеров – временных, ситуативных попутчиков, людей, которые кричат во весь голос, когда случается какая-то очередная несправедливость. Но мы не хотим внедряться и брать на себя часть ответственности, жертвовать репутацией, пробовать изменить что-то изнутри. Мы хотим иметь возможность в любую минуту сказать: это они, а не мы. Мы тут ни при чем! Это пораженческая позиция. Ужасно горькая еще и потому, что уж у нас-то, казалось бы, были все карты на руках для того, чтобы по-настоящему изменить этот мир в лучшую сторону. Но большую часть своих точек входа мы уже миновали – возможности упущены.

ХАМАТОВА: Что ты имеешь в виду?

ГОРДЕЕВА: То, как странно распорядилось наше поколение своими возможностями. Нам было дано столько, сколько не было дано никому: прежде всего – свобода; затем – отсутствие глобальных войн и необходимость в них участвовать; мы не были вынуждены бороться за свою жизнь, нам была подарена возможность жить и каждый день видеть новое. Но из пионеров-героев мы сделались креативным классом, меньшинством, чьи идеалы и надежды не разделяет и четверть страны. Есть странное и неприятное ощущение, что мы лишние: на военных парадах, где все, включая младенцев, одеты в полевую форму, на госмитингах, где все слаженным хором орут очередную спущенную сверху невнятицу, на “прямых линиях” с президентом, где все радостно рапортуют о том, как им хорошо живется и как они готовы своими руками задушить всех врагов нашей родины, на патриотических утренниках, где поют песни про обаму-обезьяну, на заседаниях в Госдуме и так далее. Был момент, когда мы попытались говорить с большим количеством людей на своем языке, объяснить что-то про те идеалы и ценности, в которое мы верим, но ничего не вышло. И мы остались сами с собой.

ХАМАТОВА: Там, где мы остались, – огромное количество работы, свое непаханое поле, в котором ты, Катя, можешь проявить себя намного эффективней, чем в борьбе с явлениями, которые не в состоянии постичь. Ты не можешь переменить точку зрения восьмидесяти шести процентов населения и тех, кто им помогает в их точке зрения укрепиться. Но ты можешь, закрыв глаза на их взгляды, оставаться рядом и помогать.

ГОРДЕЕВА: Несовершенство мира и идеалы, исповедуемые большинством, связаны напрямую.

ХАМАТОВА: Я всё-таки считаю, что это два отдельных мира. Мы не сможем сейчас ни влезть в политику, ни удержаться в ней на каких-то руководящих должностях. Потому что, конечно, никто там не руководствуется соображениями общего блага. Но я уверена, это просто такой исторический момент: пройдет десять, двадцать, а может, и сто лет – и система лжи и коррупции сама себя пожрет. Она не имеет будущего.

ГОРДЕЕВА: Но мы не проживем с тобой сто лет. А уже сейчас, чтобы не подставлять себя, наш фонд, скажем, не участвует в конкурсе на президентские гранты, не берет у государства деньги. Потому что мы хорошо знаем, что в России бывает с людьми, которые берут государственные деньги. И как в одну минуту ты из “всероссийской святой” можешь превратиться во врага народа. То, что мы миримся с таким положением дел, и то, что мы перед ним беспомощны, я и называю поражением. Поражением нашего поколения. У нас был блестящий старт в виде Перестройки. И – бесславный конец неучастия ни в чем, ни одной внушающей доверия политической карьеры, ни одного прорыва на том поле, куда, по исторической логике, мы должны были прийти.

ХАМАТОВА: Ты считаешь, что нам не дал туда пойти кто-то конкретный?

ГОРДЕЕВА: История виляла, не давая нам фактически никакого шанса. Такое ощущение, что вслед за шестидесятилетними, стоящими теперь у власти, сразу придут двадцатилетние, совсем новое поколение. Нас же никогда особо не спрашивали, а мы не проявляли инициативу, что довольно-таки несправедливо, имея в виду те обещания, которые метала перед нами судьба. В результате наши самые продуктивные годы, годы расцвета, пришлись на путинскую стабильность. Мы в нее, как в крышку задраенного люка, потыкались и разошлись по домам, плакать.

ХАМАТОВА: Мы могли переменить что-то только вместе. Но вместе не получилось: бесконечные бойкоты, нерукопожатность, ковыряние в моральном облике и расколы за расколами: артисты, журналисты, режиссеры, интеллектуалы, писатели, все те, кого мы обобщаем словом “интеллигенция”, никогда за эти годы не были едины. Так мы всё и просрали. Это довольно очевидно. Точка невозврата пройдена. И не надо по этому поводу так уж кусать локти. Нет, надо бы, конечно… Только это бесполезно.

ГОРДЕЕВА: Получается, что точка пересечения с той Россией, взглядов которой мы не разделяем, – это только фонд, больница.

ХАМАТОВА: Знаешь, когда я сидела на этом долгом суде по делу Кирилла, а напротив меня стояла приставша, та самая, которая чуть не выгнала меня за улыбку, я смотрела на нее и не думала о том, что однажды увижу ее в театре, зрительном зале, в кино или, не дай бог, в больнице.