Время колоть лед - [160]
К исходу третьего часа президенты вышли, пошли журналисты, меня снова упихали в какой-то угол, где я просидела еще некоторое время: “Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, warum всё так вышло – как вышло, warum ничего не вышло, не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, – ничего ни у кого – тогда и сумеешь играть «Warum». А пока – старайся”.
Наконец позвали… Вошла на ватных ногах. Президент сидел. Кивком поприветствовал. Я без особых прелюдий сразу стала говорить, что нужно понимать, в какой системе мы оставляем этих детей, лишая их родителей, которых они вот только-только обрели, как это жестоко и несправедливо. Я говорила, что пока государство будет решать свои проблемы и определяться с будущим, эти дети-инвалиды станут пенсионерами, окажутся в домах-интернатах, если, конечно, доживут. Путин пару раз пытался перебить, говорил, что дело закрыто, обратного хода нет, разговор окончен.
А я не давала ему закончить этот разговор, я понимала, что если сейчас позволю ему меня перебить, то сломаюсь. Я пыталась и пыталась, я заходила всё время с разных сторон. В конце концов я рассказала ему про Асю, как мы с ней встретились, как я увидела ее в больнице, всю истыканную иголочками, как пыталась забрать, каких нечеловеческих усилий и унижения мне стоило ее удочерить, с чем я столкнулась. Тут он, кажется, заинтересовался: “У тебя – приемная дочь?” – спросил он, вдруг оживившись. Я сказала: “Да”. – “Да ладно?” – “Да”. – “А что, не было детей, поэтому взяла?” – “Нет, уже была дочь. Я Асю полюбила и поэтому решила удочерить”. – “Надо же!” Он был очень удивлен, очень. Это как-то позволило продолжить разговор. Он стал в нем участвовать, предложил вариант: может, пусть эти люди, которые так хотят усыновить детей, откажутся от американского гражданства и получают российское? Потом предложил сделать им какое-то двойное гражданство, но осекся: а, нет, это невозможно с Америкой. И мне показалось, что он сам ищет сейчас какой-то выход из положения. Но это ощущение длилось недолго. Он начал рассказывать про какой-то сюжет на Первом канале, где говорилось, что ситуация с детьми-инвалидами и их потенциальными американскими усыновителями не такая уж однозначная. Я ответила, что у меня больше десяти лет нет телевизора, я его не смотрю, но я в курсе, что с приемными родителями, из какой бы страны они ни происходили, случаются разные, в том числе неоднозначные истории. Наверное, сказала я, если мы так уж переживаем за своих детей, которых отдаем иностранным усыновителям, лучше поддерживать их, сопровождать, чтобы, когда у родителя-американца случаются проблемы и возникают вопросы, существовала “горячая линия”, куда можно обратиться и поговорить бесплатно с психологами и консультантами. Он слушал внимательно. А потом вдруг стал рассказывать, как Астахова не пустили на какую-то ферму, где жил приемный ребенок из России, и что этот репортаж тоже показывали по Первому каналу. “Неужели вы не видели и этот репортаж?” – спросил Владимир Владимирович. Я ответила: “Нет”. Тогда он вызвал Пескова и говорит: “А вот Хаматова не видела вашего репортажа на Первом канале”. Песков выслушал и ушел. А Путин позвонил куда-то по громкой связи. Ответил женский голос. Путин сказал: “Тут вот говорят, что запрещение забрать детей, которые уже ждут родителей, будет для них весьма травматичным. Этих семей всего около ста. Можем ли мы эту проблему решить?” Женский голос отозвался: “Ой, ой, ой. Сейчас расплачусь”. И меня просто парализовало. Наверное, если бы это был мужской голос, не женский, может быть, это не произвело бы на меня такого впечатления. Но это был женский голос: “Сейчас расплачусь. Владимир Владимирович! Вы же понимаете, там, где сегодня сто, там завтра будет и тысяча, и две тысячи, что же нам теперь…” Я пыталась выкрикнуть, что это все неправда, что у нас есть документы по каждой из тех семей, что не смогла забрать ребенка. Но Путин сделал мне знак сидеть тихо. И я молча дослушала разговор до конца. А потом мне всё-таки пришлось соскрестись со стула, поскольку больше говорить было не о чем. Я встала и ушла. ЧУЛПАН ХАМАТОВА
ГОРДЕЕВА: Сев в машину, ты позвонила мне и молчала.
ХАМАТОВА: Меня вез кремлевский водитель, я не могла говорить, ты же понимаешь.
ГОРДЕЕВА: Мы молчали с тобой в трубку минут двадцать, наверное. Точнее, ты молчала, а я тебе задавала миллион вопросов, а ты только мычала.
ХАМАТОВА: Я не мычала, я плакала. Водитель довез меня до дому, кажется, ты уже меня там ждала. Мы встретились. И, по-моему, так, молча, весь вечер и просидели. А, нет, ты, кажется, всё-таки одну фразу произнесла.
