Время колоть лед - [156]

ГОРДЕЕВА: При чем тут Серебренников?

ХАМАТОВА: При том, что он, разумеется, в нашем представлении был человеком компромиссов, но он не был человеком предательства. “Не врать и не бояться” – это был его слоган в Школе-студии МХАТ. Когда я была беременна своей младшей дочерью Ией, я недолго, но с наслаждением преподавала у его студентов. Вот Кирилл не врал и не боялся. Но его это ни от чего не спасло.

ГОРДЕЕВА: Арест Кирилла для меня – семейная история. Мы выросли рядом, в Ростове. Я бывала у него дома, я знаю его родителей: это удивительно скромные интеллигентные люди самых важных на земле профессий – учительница литературы и врач. Я видела в Ростове первый спектакль Кирилла. Мы вместе, хоть и недолго, работали. Потом я первая уехала в Москву. Через несколько лет из Ростова уехал и Кирилл. Мы шли совсем разными путями. Году, наверное, в девяносто восьмом – девяносто девятом встретились случайно в теперь уже закрывшемся клубе “Проект ОГИ”. Обнимались, целовались, радовались, как радуются друг другу однополчане, случайно столкнувшиеся в пригородной электричке. Обменялись телефонами – и разошлись заниматься своими делами. Но мы следили друг за другом, переписывались, созванивались – нечасто. Это такие, знаешь, отношения, ведущие отсчет из детства, которые не требуют подтверждения или подбрасывания дров в костер. Помню, я была страшно рада, когда на акции “Белый круг” мы с Кириллом вдруг оказались рядом. И стояли, держась за руки. Словом, арест Кирилла я восприняла как удар по мне, по моей семье, по моему детству.

ХАМАТОВА: Далеко не все ростовские друзья Кирилла – а я уверена, что у него были друзья и поближе тебя, – восприняли это так лично. Не каждый вот так полез на амбразуру.

ГОРДЕЕВА: Я не считаю, что полезла на амбразуру. Мало того, я не вижу тут для себя никаких рисков. Я согласна в этом смысле с правозащитницей Людмилой Алекеевой, которая говорит об относительном прогрессе нашего общества и движении в сторону смягчения нравов: если в тридцатые расстреливали, в пятидесятые надолго сажали, а в семидесятые запирали в психушки, то двухтысячные представляются относительно гуманными.

ХАМАТОВА: То, что Лёша Малобродский сидел в СИЗО, – это гуманизация?

ГОРДЕЕВА: В сталинское время его бы расстреляли.

ХАМАТОВА: Какая-то иезуитская логика: спасибо, что не расстреляли… Могли выбросить из окна, никто бы и не подкопался. Мандельштама тоже не расстреляли. Но мне кажется, нельзя оценивать движение вперед, исходя из этой псевдогуманизации: не расстреляли.

ГОРДЕЕВА: В сталинское время было бы невозможно, расстреляв Мейерхольда, оставить его спектакль в репертуаре. Серебренников, находящийся под домашним арестом во время мировой премьеры его спектакля “Нуреев”, – это, возможно, свидетельство смягчения нравов. Согласна, звучит дико. Но мы, в сравнении с нашими бабушками и дедушками, в сравнении с ровесниками и соратниками той же Алексеевой, живем в вегетарианские времена.

ХАМАТОВА: Ты наивно в это веришь и действительно думаешь, что в случае необходимости не найдется причины не выпустить тебя из России во время твоего очередного приезда на суд к Кириллу? Или ты считаешь простым стечением обстоятельств, что тебя отлучили от профессии и уже несколько лет на пушечный выстрел не подпускают к телевидению? Или ты не видела, как судили ребят по “болотному делу”? Или ты не слышала, как читают приговор Pussy Riot? Тебе нужны какие-то более веские доводы, чтобы оценивать риски?

ГОРДЕЕВА: Ты предлагаешь мне признать поражение и не ввязываться больше ни в какую борьбу?

ХАМАТОВА: Нет, я и сама не готова признавать поражение. Но надо быть честными перед собой, Катя, и смотреть на нас в контексте большой истории, тогда окажется, что как поколение Перестройки и поколение надежд мы – здесь и сейчас, в нынешней точке истории – потерпели поражение.

Но в будущем, возможно, это не будет выглядеть как поражение. Мы, по большому счету, пытаемся остаться собой. А люди с неразличимыми лицами бьют нас под дых слева, справа. Кто-то из нас, бегущих, складывается пополам, мы помогаем ему отдышаться.

ГОРДЕЕВА: Но есть момент, когда каждый из нас ломается: кто-то на приговоре Улюкаеву. Кто-то на “законе Димы Яковлева”. Кто-то на “болотном деле”. Мы с тобой – на деле Кирилла Серебренникова. Почему?

ХАМАТОВА: Многие на деле Кирилла сломались. Это какая-то краеугольная история: удар по всем нам.

ГОРДЕЕВА: Как ты себе представляешь в этой новой реальности существование фонда?

ХАМАТОВА: Пока есть возможность помогать, не наступая на собственную совесть, – продолжать это делать. А когда встанет выбор между необходимостью моей, твоей и всех нас заступить за последнюю черту и фондом, я на компромисс не пойду. Фонд придется закрыть.

ГОРДЕЕВА: Ты к этому готова?

ХАМАТОВА: Нет, я к этому не готова, потому что мне нужна надежда. Но если приговор Кириллу будет обвинительным и его посадят, Катя, то этой надежды станет гораздо меньше, она сократится до неразличимой малюсенькой точки на черном поле. Я не смогу после этого ни себя, ни своих детей убедить, будто здесь, на моей горячо любимой Родине, остается хотя бы какая-то надежда на светлое будущее. Если я в это сама не буду верить, я не смогу объяснять другим, почему они должны верить и надеяться. Это тупик.