Время и бытие - [4]

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Что есть вагон? Оказавшись в поезде, следующим на станцию нашего назначения, находящуюся в таком же руководящем предначертании к сущности целеобразующего мотива, изнутри было пронизавшего неизвестными перечеркиваниями дно дома-колодца, бликующее в своем желании становиться и обновляться в качестве дня культуры, осмысленного и освещенного самососредотачивающегося и легко безо всякого придыхания развертывающегося культа служения ритуалу, отмечающемуся в жестах, гравированных и ароматических панелях смысла, не выпадающего в не расходуемый остаток на дне бассейна, сопровождаясь шлепками об воду, брызгами, разговорами, происходящими в пустом, с отпавшими в небытие лицами, бассейне, где роется, существует, принимает невымышленную, а свою подлинную форму, мерцает и клубится вездесущий, пронизывающий существование извне и изнутри бескровной, и, на удивлений, легко давшейся оторванностью от сущности, постоянный, овладевающий мерно несущим себя живым телом, играющий руководящую роль в событии сущности искусства, наталкивающийся на исток художественного творения с такой силой и выразительностью, что всякий раз мнимыми оказываются те невесомые доли смысла, что вторя непрерывающимся в своем прокашливании голосом, объединятся вокруг сладкоголосой колибри, тысячами которых пенится космическое пространство на побережьях космического же времени, вступая в непрерывную цепь предсуществований и предпонимания, наказывающих самих себя за недостаток опыта в Общении с мертворожденным началом письма, письменностью, показывающейся содержащей в себе самой в качестве гигантского основания непримиримой противоположности ту твердость, непроницаемость вагонной полки, которая стала известной мне, как идея вагонной полки, равностоящей перемещениями невыразимой сущности вечно настигающего и вечно запаздывающего познания космической панспермии, pассеянного в комическом пространстве космического времени, постигаемого в текстовой работе, источаемого и истончаемого в письменности пространства, элегия которой единственно и успокаивает уставшую и истончившую в употреблении в высшей степени конечных отражении и взаимно-однозначных соответствий, не исключающих из непрерывного поля своего вслушивания религию, связывающую в таинственное сцепление откровений и незавершенность, сглаживающую неровность смысла, означающего тело, вымаливающую прощение за сиротливое свое, полунищенское сушествование на полах, истребляющих страницу за страницей книги в единое живородящее целое в среде за меток, которые непознанной океан письменности, безбрежный, хаотический, употребляющий законы броуновского движения для организации своего мышления, авангарда собственной психологии, совпадающего с пространством и временем, образующими единый двигающийся атом индивизуального сознания, коренящегося в непосредственности бытия, а для имитации своей психологии не знающей границ в произведении зрительных образов, носящиеся в воздухе, уведомляющие, запрашивающие, в опрашивающие само бытие, те, что отвечают и внимают только вслушивающемуся нашему вопрошанию, извлекают ответ из холодной игры с самой нашей способностью заниматься художественным произведением вопросов, отвечают на них тем неизъяснимым существованием в нас самих феномена ответственности, который выпускает и упускает, организует доступ в орган нашего мышления не только близких нам тел, но раз и навсегда данных, врученных, вмененных нам, наказанным за наше нечестие, констатирующее с нашей повседневностью, внимающей рассказам без прикрас, не имеющим никакой внутренней сущности, а, следовательно, указывающим на возможность и существование некоторой текстовой работы в местах нашего назначения и вневременного пребывания, сопровождающих нас архетипоз с погоном вместо языка, приколотого к языковому факту звездочкой, или определенным их размещением, имитирущим в качестве языкового дома почтовый ящик, феноменологическому описанию которого можно противопоставить такое временящееся присутствие культуролога, что находящиеся в вагоне призванные призывники закачают своими белоснежными, не тронутыми волосами, качающимися и проявляютщимися в своем покачивании в противовес изменениям вагона в профанном пространстве и дилетантизме времени, обращающихся в телесный знак вопроса с набычившейся головкой, застынут в ожидании явления мышлением одного из чудес своих ради священного трепета веры их мышлений, рядом с которой существует в качестве действительности музыка, окостеневшая и согласия рубрик, параграфов, частей, обретающая письменность в спекшемся единообразии общественного договора, общего чувства, опрокидывающегося вовне необустроенного вагона, прибывающего гораздо мощнее для мышления, чем прибывающего для его рациональности, соотносящей соответствование конфликта пространства и времени собранию фактов необорудованности вагона, надежно подлинному предметно каталогизированному, оставляющему дом-колодец позади себя своей предсуществующей структурой, забрасывающей и покидающей его с тем очарованием и лучащейся подвижностью падежей, которая и выносит на носилках молчания, разрывающее сущность и существование, фокусируя мечтательную колибри в колеблющийся сосуд, в котором бренчит, звенит, внутри колокола, так раскачивая его колеблющуюся телесность, что она компенсирует письменность его самосозидающегося материала, смысл, которое и сопровождает, прорвавшись таким образом сквозь покровы действительности наша колонна, заметная уже при многократном увеличении разговора с родителями о службе в армии, когда мы заинтересовываемся царапинами на его поверхности, сквозь которые и выпускается на свободу линейное время, строящее феноменологов жизни в колонну по одному неизвестно когда начавшую я с неизвестно когда завершающего свой ход, оскорбляющаяся толпой, недоверчиво заводящей свои будильники по обочинам проселка и потрясающией ими, словно юродивые, указывающей на них, размахивая руками и что-то неразборчиво крича, в попытках растолковывания смысла непроходящей ценности, оказывающейся в протяженном равном мыслящем пространстве проселка стоимостью, а мыслящем времени поселка, известная влачащим на нем дни свои феноменологам представлением идей, на которую все обмениваются, превращается друг в друга посредством которой, той стихии, что разметает, расчищает в ужасе священнодействия в разные стороны перед уже разогнавшейся колонной мышлений, лишивших себя зрения так, что оно опечалило и рассеяло небольшой городок нашего прибытия в телесность нашего собственного зрительного его представления, высвистывающего смысл эпохи из трелей колибри, трактующего городок в небольшой столбец письменности текста, сам себя считающий, покоящийся одинокой свалянной газетной бумажкой, скатанной и брошенной на вокзале, как ветер перекатывает по земле насекомое в отношении которого мы передвигались скорее медленно, нежели быстро, мы изменялись, но движение наше, как и повседневное движение человеческого тела, каким бы воздействием оно не подвергалось сохраняло в себе, во власть, передержащем своем постоянстве эстетики, входящей в права наследования и владения частной собственностью человеческого достоинства, одиноко передвигающегося в городе в полузабытьи крупного согбенного носа, растворившегося в нем, запечатлевшего его в своей памяти, в высохшие колоды которой, образовавшиеся из домов-колодцев, вдвинутых в землю присутствием мышления, мазком берущих пробы земли на историческое постоянство, каждый из нас свободно попадая по своему желанию, как легкий камушек, вечно не проговаривающий все смыслы своего падения и ,yж, конечно, стыдящийся и сохраняющий в тайне интимный свой стук о дно колодца, так гулко, так вызывающе раздавшийся в окрестностях бытия, наталкивающихся на ремарки повседневности, страшащиеся единственно только тайны своего произнесения, зависящей в межвременьи пространствувщего дна колодца, через посредство которой обратимо соответствие вод бассейна тому непосвященному и проницательному нечто, которое в прилежности нагромождения риторических событий, плывущих над сознанием телесным туманом, проникающий через себя рябиновыми гроздьями непосредственный опыт бытия, от которого обветшали и отшатнулись, шарахаясь от нас в пустыню длительных своих образов городские строения, заставляющие первичные редуты восприятия, за порогом которого колонна проходит, лишь лишаясь срезаемых как сквозь масло мышлений, оставшихся в городке безо всякого присмотра, покоящихся на дерявьях, стенах, везде, где тень опыта такого вот бытия времени оставила жирный письменный след, след в след которому мы уходили новую городскую грамматику, пропуская тему за темой, оставляя невыполненными упражнение за упражнением, приближаясь к первому в своей жизни экзамену по грамматике, оценка по которому впервые не будет зависеть от экзамена по риторике, знаете с окончанием которого исчезает город с растревоженным В нем и сданным ему на хранение, мимоходом брошенным в его кладовые, мышлением, без которого уже начинается ровный поверхностный забор части армия, знакомящий нас с текстами учебников невиданного свойства, состоящими из сплошной суффиксации, падежей и новообразований, свободно ползающих по месту и иногда раздавленных на нем, вокруг звучат аплодисменты, приветливые возгласы, крики сотрясают наш мир без слова, без мысли, которые кубически толпятся у проходов и я, взмахнув дирижерской палочкой, вызываю стремительную расшифровку, разбор штрихов иероглифов ворот КПП, и колонна стремительно влетает, зажмурившись, поперечно многорукая, продольно многоногая, в зияние без иероглифов на территорию части армии.