Время героев - [98]

Новицкий понимал, что в этот день ему лучше бы не появляться на годекане. Безопаснее всего было отсидеться в тюрьме, что могла нынче сделаться ему и убежищем. С утра, как только прискакал чёрный вестник, проехал по улочкам, колотя рукоятью плети в двери, заборы и окна, страшно завыли женщины, закричали сурово на них мужчины, те, что по разным причинам остались дома; аул зашумел, завозился, как разворошённый зверем или же человеком лесной муравейник. А может быть, пчельник — такое сравнение вдруг заскочило Новицкому в голову, когда он, помогая себе посохом, поднимался вслед Шавкату по крутой улочке.

Снизу аул больше походил на диковинные соты. Сакли, сложенные из камня, лепились одна к другой, наползали друг на друга, и все вместе они крепко-накрепко приросли к щербатой скале, возвышавшейся над долиной. Подняться в аул непривычному человеку и то было непросто, а уж взбежать, да втащить за собой хотя бы наилегчайшую трёхфунтовую пушку казалось делом немыслимыми. «А ведь когда-нибудь придётся его штурмовать, — подумал Сергей. — Не завидую тем, кого направят на это дело».

Впрочем, он и сейчас не мог объяснить самому себе, за каким лешим поднимается на площадь вслед торопящемуся Шавкату. Даже привыкший, привязавшийся к нему юноша смотрел на него сегодня с чувством, едва ли отличавшимся от яростной ненависти. Чего же он мог ожидать от старших, ещё не остывших после схватки с теми же русскими. Они могли предположить, что пленный пришёл позлорадствовать, порадоваться их неудаче, несчастью. Любой из воинов просто мог выместить на нём своё унижение, свести счёты с противником, оставшимся там, внизу, решиться уравнять счёт потерь одним ударом шашки или кинжала. Благоразумие подсказывало Новицкому остаться дома, в тюрьме, что за эти месяцы и впрямь сделалась ему домом. Но странное чувство, то самое, что заставило его поехать с Юсуфом, щекотало его изнутри, понуждало выйти, подняться, смотреть, играть в салочки с несчастьем, даже со смертью. Он чувствовал, что должен покинуть убежище, должен заставить себя самого пойти навстречу опасности, и в ожидании возможного приключения кожа холодела у него на затылке под волосами, отросшими и слежавшимися в космы.

Партия Джабраила вернулась в аул не сразу. Бека его нукеры привезли первым, остальные растянулись на длинном пути наверх. Последними въехали те, что везли с собой мёртвых. Когда Шавкат с Новицким появились на площади, одного из погибших только перекладывали с коня на арбу. Мрачные, безмолвные мужчины вчетвером несли на руках тело; разрубленная, страшная голова откинулась, свесилась; лицо, покрытое запёкшейся кровью, мало походило на человеческое. Новицкий замер и перекрестился. Сколько за годы своей службы он видел мёртвых, обезображенных тел, никак он не мог привыкнуть к их виду и надеялся, что никогда не сможет спокойно принять мысль о неизбежном конце любого существа, будь то человек, будь то животное.

Тело положили на доски, вытянули ноги и руки; невысокий старик в чалме, туго накрученной вокруг пухлого лица, окаймлённого аккуратно подстриженной бородой, крашенной красным, подошёл к убитому и принялся опутывать тело кусками материи. Отчаянно заголосили женщины, ударяя себя кулаками в груди, царапали щёки, вырывали волосы прядями. «А скольких людей этот воин успел убить внизу, на равнине, по обе стороны большого хребта! — попытался урезонить себя Новицкий. — Скольких людей сделал он несчастными и на берегах Терека, и на берегах Алазани...» Но все увёртки разума отступают, когда приближается небытие. Новицкому было жаль именно этого человека, рядом с которым он прожил более полугода. Наверное, они встречались хотя бы и раз за день, может быть, даже здоровались, желали другому хорошего дня и спокойного вечера, хотя сейчас Сергей смотрел на искажённое последней судорогой лицо и не мог его вспомнить.

Неожиданный выкрик заставил его повернуться. Небольшая кучка людей направлялась в его сторону. Впереди широко шагал высокий молодой воин. Папаху он нёс в руке, потому как лоб его был замотан окровавленной тряпкой. Его Новицкий сразу узнал — Тавгит, тот самый его ревнивый соперник, о котором предупреждал брат Зейнаб. «Уйдём, уйдём, — зашептал ему смутившийся юноша и потянул за цепь. — Нельзя сейчас, плохо. Все злые».

Новицкий, однако же, понимал, что именно сейчас ему никак нельзя поворачиваться спиной. Он перехватил поудобнее посох, стараясь только, чтобы это движение не выглядело угрозой.

Тавгит остановился в нескольких шагах от Новицкого и, набычившись, закричал:

— Свинья! Ты свинья, как и все русские свиньи!

Уже одни эти слова были смертельным оскорблением по горским понятиям, но за то, что парень добавил после, настоящий мужчина должен был убить обидчика прямо на месте. Но Сергей ещё не настолько пропитался воздухом гор. Он только вспыхнул и тоже закричал, выливая на противника известные ему ругательства русского языка, перекладывая их на наречие местное.

Тавгит оскалился и выхватил кинжал. Широкое тяжёлое лезвие блеснуло на солнце, но Сергей, ожидавший выпада, ударил вперёд дубинкой, перехватывая руки «мельницей». От резкого удара кость соперника треснула, и оружие упало на землю. Сгрудившаяся толпа заворчала, и ещё два-три кинжала вылетели из ножен. Новицкий приготовился к последней схватке, успев подумать, что ведь и стоящему рядом Шавкату достанется от разъярённых друзей Тавгита. Но тут прямо над его головой кто-то рявкнул оглушающе громко, и перед Сергеем вдруг появились бок белой лошади и сильная нога в синих шароварах и чувяке такого же цвета, плотно вбитая в стремя.