Время далекое и близкое - [2]

Я крутился около приезжих. С жадностью ловил их рассказы о городской жизни. Завидовал этим самым "пролетариям", потому что они каждый день могли ездить на неведомом мне трамвае. Хотелось хоть одним глазом глянуть на все городское, хоть часок почувствовать себя фабричным рабочим, "пролетарием".

От матери я узнал, что в Москве у нас есть далекие родственники. К тому времени мне исполнилось уже пятнадцать. Не по возрасту казался я взрослым и крепким юнцом. Тянуло к самостоятельности. Хотелось посмотреть жизнь. Как-то собрался с духом и заговорил с мамой о поездке в Москву.

- Как же это в Москву? - запричитала она, пытаясь во что бы то ни стало отговорить меня.

Но я сумел убедить ее. Благословение в конце концов было получено. Последовали короткие сборы.

То раннее осеннее утро запомнилось. Мама верила в крестьянские приметы и никак не хотела выходить из избы, пока не покажется солнышко. Я смотрел на дальний лес и почему-то представлял, как кто-то сильный и злой закатил солнышко за густой темный ельник и насильно держит его там.

Но вот по стеклу метнулся первый робкий луч. Мы вышли за выгон на такую знакомую дорогу, которая сразу же за селом стрелой пронзила небольшой перелесок и терялась в широченных полях. Двадцать пять верст надо было прошагать по ней, чтобы попасть на железнодорожную станцию.

Что меня гнало из Троицкого? Что ожидало там, в далекой и неведомой Москве? Эти мысли путались в голове, как цепкие речные водоросли. Не знал я тогда, что расстаюсь не только с родным селом, но и безвозвратно ухожу из твоего детства.

- Эвон, никак и этот к пролетариям подался, - неожиданно рядом раздался сиплый голос. - Ну-ну, попробуй, только все равно прибежишь ко мне на поклон.

Куракин сидел в тарантасе. Он презирал меня. Впервые с открытой ненавистью я посмотрел ему прямо в глаза. Я не думал тогда, придется или нет мне вернуться к этому богатею. Меня поразила другая, более смелая мысль: мы, оказывается, с этого момента не можем с Куракиным быть рядом здесь, на нашей земле. Я почувствовал себя совсем не безропотным юнцом, который за пуд ржи готов был от зари до зари горбить на чужом поле...

Щумная, колготная Москва завертела меня у вокзала. Я растерялся. Долго никак не мог вспомнить адрес родственников, заикался, крутил по сторонам головой. Попались хорошие люди, подсказали, как добраться до Симонова. Пришел туда затемно, долго петлял по кривым и грязным проулкам, пока нашел нужный мне адрес.

Не скажу, что моему приезду очень обрадовались. Приняли сдержанно, выслушали деревенские новости, накормили, выделили угол для отдыха.

Симонове тогда чаще называлось Симоновской слободой. Здесь жил рабочий люд. Домишки лепились один к другому. Застройка велась как бог на душу положил. Ни тротуаров, ни освещения. По вечерам слобода погружалась в кромешный мрак. Вольготно было разве что собакам, которых тут бегало великое множество.

Моим молодым читателям, думаю, небезынтересно будет узнать, почему в Симоновской слободе поселились рабочие. В конце девятнадцатого - начале двадцатого веков на территории слободы начали строить крупные по тем временам заводы "Вестингауз" (ныне "Динамо"), Бари (с 1922 года "Парстрой") и другие. Люди сюда стекались отовсюду. Гнали их нужда, бесхлебье. Домишки росли, как грибы. В этих неказистых домиках жили удивительные люди. Многие из них только недавно, как и я, оставили свои деревни. Были они отзывчивые на доброту, умелые в работе. Но и за себя могли при случае постоять. Недаром Симоновская слобода была на особом счету у жандармского начальства. Именно здесь в революцию 1905-1907 годов пролетариат показал себя сплоченной и организованной силой. В бурные дни Декабрьского восстания на территории слободы возникла "Симоновская республика" - укрепленный самоуправляющийся рабочий район. Весь его опоясали баррикады. Отряды дружинников изгнали из слободы полицию. Власть держал Совет рабочих депутатов, поддерживавший тесную связь с революционно настроенными солдатами.

На котельном заводе Бари, куда я определился работать, события того восстания были живы памяти рабочих. Они, эти события, как гордые легенды о мужестве и храбрости симоновских пролетариев, изустно передавались от человека к человеку, от сердца к сердцу. Поведали о них и мне.

Довольно быстро я привык к новой обстановке, крепко сдружился с новыми товарищами. Заботливое отношение друг к другу - вот что поражало меня. Особым доверием проникся к Петру Ивановичу Климову. Нелюдимый с виду, он так щедро и доверительно открывал свое сердце в беседах, что это притягивало, заставляло делиться с ним самым сокровенным. Был у него и особый дар - подсказать человеку добрую мысль, натолкнуть на доброе дело, заставить глубоко задуматься и оценить то или иное событие. Он любил повторять в таких случаях: "Ты вникни в суть, напряги мозги".

Не помню, как это произошло, но однажды я ослушался старого рабочего, у которого был в подручных. Обиду нанес уважаемому человеку.

- Мы, Василий, считаем тебя своим подручным не потому, что так твою работу определил хозяин, - философски подняв указательный палец, сказал Климов. - Порукой в своих делах, паря, хотим видеть тебя. Вникни в суть, напряги мозги.