Время Бояна - [22]

Я смотрел на него и думал: с кем же мы имеем дело? Ну хоть бы раз он приголубил русских! Разве мордва или татары обиделись бы на него за это? Ведь от такого безразличия всем плохо. Допустим, мы завтра проснемся, а маленького народа — коми — нету. Это же ужасно! Я хочу, чтобы каждый коми жил, чтобы был светлый, как бутуз. Как это — потерять народ?

И вот фронтовые поэты на эти темы не размышляли, они не подготовили наше поколение. И может потому мой друг, прекрасный поэт Владимир Цыбин в национальном плане до конца не высказался. То ли это робость, то ли это привычка утаить свою боль, вдолбленная ленинизмом и чекизмом во главе с товарищем Дзержинским. Но не распахнулся он, не сказал, как нас убивали и уничтожали. Что такое полтора миллиона донского казачества истребить?! А мне мой дедушка про кровавые дела на Урале рассказал. И отец мне рассказывал: поедем куда-нибудь в ночное, вокруг никого нет. «Сынок, а ты знаешь…» И меня мучает этот вопрос: почему Павел Васильев шел не труся, а Володя после него не смог себя выразить? Значит, надломленность в нас шевелится…

— Да, народ сильно проредили. Откуда же взяться теперь народности в поэзии?

Учебник зоологии

Не хуже мифологии:

В нём тоже злые, потные

Бодаются животные.

— Часто, когда говорит русский поэт о народности, можно услышать пошловатое хихиканье безродинных тварей: отсталость, этнография! А народность, она не может быть неумной, некрасивой, лишней, неграмотной. Народность — народность образует, народность — народность воспитывает. Век — век воспитывает, от века в век всё мудрее тяжелее, трагичнее жизнь. Но не глупее. Вот Иван Никитин:

В синем небе плывут над полями

Облака с золотыми краями;

Чуть заметен над лесом туман,

Теплый вечер прозрачно-румян.

Озарение какое — зорями!

Вот уж веет прохладой ночною;

Грезит колос над узкой межою;

Месяц огненным шаром встает,

Красным заревом лес обдает.

Какая дышащая природа — Боже мой!

Кротко звезд золотое сиянье,

В чистом поле покой и молчанье;

Точно в храме, стою я в тиши

И в восторге молюсь от души.

Вот поэт! Миг поэта, когда он один. А то: «Я один в этом веке!». Ну и болван ты, если ты чувствуешь, что в этом веке умнее тебя нет. Удивительно, посмотрите: какое растворение в природе и какое величие самоосознания! И лиризм какой, проникновенность какая. Мы можем сказать, что перед нами поэт, но мы можем сказать, что видим Александра Суворова после ужасной битвы. Устал он и плачет на эту зарю. А может, это великий креститель всея Руси? Он устал образовывать нас, звать нас к покою, свету, мудрости, и он, один, стоит и говорит — вот я и природа, неужели вы не чувствуете, как мне тяжело сейчас?! Это и есть поэзия.

Или Николай Языков. У Пушкина: «Есть у нас Языков. Он стоит, как утес». Стихотворение «Родина»:

Краса полуночной природы,

Любовь очей, моя страна!

Твоя живая тишина,

Твои лихие непогоды,

Твои леса, твои луга,

И Волги пышные брега,

И Волги радостные воды —

А эпитет какой выбрал — радостные воды!

Все мило мне, как жар стихов,

Как жажда пламенная славы,

Как шум прибережной дубравы

И разыгравшихся валов!

Все стихии, все состояния вобрал. «Как жажда пламенная славы» — не постеснялся сказать: хочу быть знаменитым; «И разыгравшихся валов», — на всякий случай и Стеньку Разина вспомнил.

Всегда люблю я, вечно живы

На крепкой памяти моей

Предметы юношеских дней

И сердца первые порывы;

Молитва!

Когда волшебница мечта

Красноречивые места

Мне оживляет и рисует:

Она свежа, она чиста,

Она блестит, она ликует.

И наплевать мне, если нас безродинные так укоряют — родинолюбы. Да, вам на голову, предателям Отечества, есть мы, родинолюбы. И я бы хотел, чтобы на кресте моем вырубили — родинолюб. И чтобы он долго стоял, этот каменный крест…

Да, чтобы мы не делали, и как бы мы не предавали, или не рыцарствовали, становясь витязями, сынами Отечества, но в слове любимая, в слове мама, в слове брат, сестра, отец, в слове бабушка, в слове дед, в слове Родина, в слове крест, в слове судьба — всё в слове; в слове — Бог, в слове — ты, в слове — призвание, счастье, победа, если ты — не ложь. И всё в конечном счете венчается любовью. Любовь к женщине, глазастой, доброй, красивой, ждущей тебя, любовь к холму, к птице по имени кулик, к галке, к стрижу, к соловью, сваливающемуся с ветки — стихи, паразит, наверное, тоже сочиняет, и далее — к России, все в одном имени — я люблю и понимаю, как я люблю, так, значит, я и умею, так я, значит, и живу. Есенин:

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нем.

Я в глазах твоих увидел море,

Полыхающее голубым огнем.

Не ходил в Багдад я с караваном,

Не возил я шелк туда и хну,

Наклонись своим красивым станом,

На коленях дай мне отдохнуть.

Или снова, сколько ни проси я,

Для тебя навеки дела нет,

Что в далеком имени — Россия —

Я известный признанный поэт!

Посмотрите, он не жалеет, что не был на Босфоре, не жалеет, что не был в Багдаде, не жалеет, что не ходил с караваном. Но ты, любимая, знай: «Что в далеком имени — Россия — / Я известный признанный поэт!» Что может быть выше?! Орел не взлетит на эту высоту.

А Владимир Бондаренко изрекает: «О существовании Юрия Кузнецова, пусть со скрежетом зубовным, но не могут ни на минуту забыть ни патриоты, ни наши литературные либералы». Миф заезжего двупаспортного диверсанта. Тюленеву оплошность прощаю, а изуверство Владимиру Григорьевичу — нет.