Время борьбы - [28]

К нему, этому слову, сегодня обычно присоединяют другое – социальная. Но, может быть, если о коммунизме, то лучше без такого как бы ограничения?

Справедливость во всем! Это – мечта народная от века, так неотступно и трепетно звучащая в прошедших сквозь время русских песнях, былинах, сказках.

А явление Христа, принятого потом всей ширью русской души? Разве не означало оно для униженных и оскорбленных знамения и обещания справедливости? Пускай хоть и не в этой, земной, жизни...

Но в этой тоже далеко не у каждого душа мирится с узакониваемой несправедливостью.

Из воспоминаний Д. Чернопыжского, школьного учителя Николая Островского: «... В Шепетовке было две школы: общественная гимназия и высшее начальное училище. В гимназии занимались только дети состоятельных родителей, потому что обучение там стоило дорого. Беднякам это было не под силу».

В главной книге Николая Островского с первых страниц остро передано именно духовное чувство униженности, бесправности и отверженности, возникающее у маленького еще по возрасту человека, судьбой поставленного в несправедливые условия существования. Он маленький лишь по возрасту, но не по самоощущению. И не столько Закон Божий как предмет, преподаваемый ему в училище, сколько, наверное, нечто изнутри самого себя поднимает в душе неосознанное и несформулированное, но с бесконечной горечью прочувствованное: как же это, если перед Богом все равны?

А то, что виновником несправедливого изгнания его из школы, положившего начало целой череде дальнейших несправедливостей, становится священник (кстати, у самого Островского в детстве было похожее), способно только усилить это чувство. Если праведная проповедь на словах оборачивается неправедностью на деле, веры в такую проповедь не может быть.

Есть в книге о Павле Корчагине характерный эпизод. Заспорили комсомольцы в железнодорожных мастерских – «братва мазутная» – о том, что привычка сильнее человека. Кто-то как пример привел курение. Втянули в спор и электрика Корчагина.

«Он сказал то, что думал:

– Человек управляет привычкой, а не наоборот. Иначе до чего же мы договоримся?»

Но... убедительный вдруг следует отпор. Да, да, весьма убедительный!

«Цветаев из угла крикнул:

– Слово со звоном. Это Корчагин любит. А вот если этот форс по шапке, то что же получается? Сам-то он курит? Курит. Знает, что куренье ни к чему? Знает. А вот бросить – гайка слаба. Недавно он в кружках «культуру насаждал». – И, меняя тон, Цветаев спросил с холодной насмешкой: – Пусть-ка он ответит нам, как у него с матом? Кто Павку знает, тот скажет: матершит редко, да метко. Проповедь читать легче, чем быть святым».

Это я от себя выделил последнюю фразу, но не сомневаюсь: Островский, когда писал, тоже мысленно ее выделял. Потому что в ней и за ней – очень многое и очень важное. Впрочем, давайте пока вспомним, что последовало дальше в той сцене:

«Наступило молчание. Резкость тона Цветаева неприятно подействовала на всех. Электрик ответил не сразу. Медленно вынул изо рта папироску, скомкал и негромко сказал:

– Я больше не курю.

Помолчав, добавил:

– Это я для себя и немного для Димки Цветаева. Грош цена тому, кто не сможет сломить дурной привычки. За мной остается ругань. Я, братва, не совсем поборол этот позор, но даже Димка признается, что редко слышит мою брань. Слову легче сорваться, чем закурить папиросу, вот почему не скажу сейчас, что и с тем покончил. Но я все-таки и ругань угроблю».

Оговорюсь, что в воспоминаниях шепетовского учителя Дмитрия Григорьевича Чернопыжского, на которые я уже ссылался, сказано: «... В ту пору некоторые ребята матерщинничали. От Островского же я никогда не слышал мата, в трудные минуты он только говорил:

– У, едят тебя мухи!»

Вполне вероятно, что и позднее школьных лет самому Островскому не приходилось преодолевать такую привычку, поскольку он ее не имел. Но он имел полное моральное право написать такую сцену, потому что на личном его счету были преодоления (не одно и не два!) куда серьезнее.

А ведь суть написанного в чем? Да, проповедь читать легче, нежели быть святым, это совершенно верно. Однако если уж ты читаешь другим проповедь (или, даже не говоря вслух, внутренне нечто высокое исповедуешь), то сделай над собой усилие, чего бы это тебе ни стоило, как бы трудно ни было, но – соответствуй. Стремись соответствовать!

Кто бы поверил слову Христа, не будь оно подтверждено его жизнью?

Кто бы пошел за коммунистами тогда, в революцию, не подкрепи они, лучшие из них, провозглашаемую веру собственным примером?

Вера в праведность и справедливость требует обеспечения собственным твоим делом, каждодневным поведением, твоими поступками. И если высота их, нравственная, духовная, будет близка к идеалу, тебя могут назвать святым, как назвал Островского писатель из Франции.

Островский в жизни и Корчагин в романе задачи стать святыми перед собой не ставят. Напрямую – конечно, нет! Да святые и вообще-то из лексикона, для того времени и тех людей ушедшего в прошлое. А идеал, как известно, в абсолюте недостижим.

Значит, не может быть абсолютной праведности и полной справедливости?