Время алых снегов - [68]

«Похоже, он делает крупную ошибку, — подумал майор. — Вчера утром я, наверное, встряхнул бы его за такое дело хорошенько вводной...»

Сегодня же поправлять капитана посредник не решался. Кажется, это был тот случай, о котором предупреждал руководитель учения: «Если командир решителен, не сковывайте его — пусть даже ошибается. Лучше потом объясните как следует, что он сделал не так и почему...»

С этим комбатом посредник познакомился в самом начале учения. Пожимая его сильную, холодную ладонь, майор полушутя спросил:

— Сколько вам лет? Двадцать пять-то хоть наберется? И когда вы успели в капитаны выскочить? «Руку» где-то, что ли, имеете?

— Руки мои обе при мне, — комбат неприязненно шевельнул бровями. Тонкое лицо его стало угрюмым. — А что до возраста, он у меня установлен приблизительно. Только на звание это никак не влияет.

Посредник ходил в майорах одиннадцатый год, и слова молодого офицера задели больную струну. «Остер на язык и, кажется, нахален. Посмотрим, каков на деле». Но когда капитан самозабвенно строил оборону и батарейцы отвечали ему той же самоотверженностью в работе, посредник с головой ушел в их дела, и мстительное желание рассчитаться за непочтительную колкость скоро заглохло. Вечером в теплом укрытии они сняли шинели и шапки, и майор с удивлением рассматривал планку боевого ордена на гимнастерке капитана. Когда же тот приблизил лицо к свету, стал виден розовый осколочный шрам у его виска.

— В День Победы мы думали, что все земные несчастья развеяли, оставив вам только радости, — вздохнул майор. — А вы опять со шрамами ходите.

Комбат не ответил — он, видно, был неразговорчив...

— У вас отец военный? — спросил посредник.

— Не знаю. Наверное, был... Конечно был... Я это о профессии. Без отцов, кажется, и раньше люди не рождались...

Майор привстал на своей хвойной лежанке. Он не видел лица капитана, однако сразу почувствовал, что его собеседнику нужен сейчас внимательный слушатель. В темноте между людьми нередко возникает непередаваемое чувство душевной близости. Это бывает похоже на разговор с самим собой.

— Вы, пожалуйста, не сердитесь на те мои слова,— негромко заговорил комбат. — Иные за моей молодостью и капитанским званием всерьез видят чью-то «руку». О возрасте своем я тоже правду сказал. В самом деле, не знаю, в каком году родился. Только кажется, будто живу на свете давным-давно...

Минута текла за минутой, а майор сидел в неловкой нозе, боясь неосторожным движением спугнуть этот, быть может, впервые попросившийся на уста рассказ о том, как детдомовский мальчишка придумал себе отца и мать, как в детстве и юности искал в понравившихся людях и книгах их черты, стараясь повторить всю их жизнь своею собственною.

Капитан доверчиво сетовал, что облик матери он так и не сумел представить до конца ни разу. В детстве она, бывало, снилась ему, но, просыпаясь, он тут же забывал, какая она... Оставалось лишь ощущение тепла и света, да помнился голос — только голос без слов — успокаивающий и тихий. В такие минуты он плотнее закрывал глаза, но сон не возвращался, и он начинал понимать, что видение навеяно утренним лучом и шелестом деревьев за детдомовскими окнами.

Зато отец виделся почти отчетливо. В детстве он был похож на хромого школьного военрука, носившего офицерский френч с целым щитом орденских планок. Потом, в курсантские годы, в нем отстоялись черты любимого преподавателя тактики. А теперь отца все чаще напоминает командир полка...

Раньше отец и мать представлялись ему совсем молодыми, он легко перевоплощался в них, однако и тогда они оставались его отцом и матерью. Повторяя их своей жизнью, он часто бывал для окружающих непонятным и странным, а для сверстников — немножко чужим. Он всегда уходил из их круга за своими родителями, которым положено было взрослеть и стареть быстрее сына.

— Знаете, товарищ майор, что мне сказал на днях один хороший товарищ? «С тобою, Иван, дружить — все одно что служить. Прости, — говорит, — но сдается мне, будто в тебе, капитане, сидит еще и генерал, перед которым ты сам навытяжку и меня к тому же принуждаешь. Я, — мол, — это не в смысле солдафонства или карьеризма. Не думаю, — говорит, — чтобы тебе шибко повезло на службе. Ты слишком часто берешь на себя больше, чем того требует начальство. Такие люди в чести до тех пор,— дескать, — пока им улыбается фортуна и пока дела их устремлены в одну сторону с помыслами начальников. Но просчитайся однажды — тебе не простят. Ведь ни один устав не может объяснить, где кончается инициатива и начинается своеволие. И твой иллюзорный генерал ничего, — мол, — не изменит, потому что права у него есть только на тебя, а вот на нашего полковника прав у него нет... — Потом дружески так просит: — Слушай, научись ты с ним расставаться хотя бы за воротами военного городка. Хочется мне, как лучшим другом, тобой завладеть, да он мешает. Генерала, — говорит, — я могу бояться, любить, уважать. Не раздумывая первым за него в огонь полезу. Но в закадычные друзья мне, понимаешь, капитан нужен...» Вот так, вроде польстил, а другом, к сожалению, пока не назвал. Впрочем, я встречал и худшее отношение. Решаясь прожить за троих, я уже знал, что рискую до конца быть собой недовольным, что каждый день мне придется делать больше других, идти дальше других. Теперь понимаю: это не самое трудное. Самое трудное — когда в тебе начнут подозревать чудака или выскочку. Поставить бы точку в затянувшейся игре, да поздно. Не игра теперь это. Память...