Времена не выбирают… - [34]

Сначала ввязаться в сраженье, ввязаться в сраженье!

А там поглядим, – говорил молодой Бонапарт.

Но пишется так же примерно и стихотворенье,

Когда вдохновенье ведет нас и, значит, азарт!

А долгие подступы, сборы, рекогносцировка, —

Позволь мне без них обойтись, отмахнуться позволь:

Так скучно, по пунктам, что даже представить неловко,

Пускай диспозицию Бенигсен пишет и Толь.

Шумите, кусты! Хорошо превратить недостаток

В достоинство. Мчитесь как можно быстрей, облака!

Короче, – твержу я себе. И всегда был я краток.

Тоска обжигала. И радость была велика.

«Так быстро ветер перелистывает…»

Так быстро ветер перелистывает

Роман, лежащий на окне,

Как будто фабулу неистовую

Пересказать мечтает мне,

Так быстро, ветрено, мечтательно,

Такая нега, благодать,

Что и читать необязательно,

Достаточно перелистать.

Ну вот, счастливое мгновение,

И без стараний, без труда!

Все говорят, что скоро чтение

Уйдет из мира навсегда,

Что дети будут так воспитаны, —

Исчезнут вымыслы и сны…

Но тополя у нас начитаны

И ветры в книги влюблены!

«Верю я в Бога или не верю в бога…»

Верю я в Бога или не верю в бога,

Знает об этом вырицкая дорога,

Знает об этом ночная волна в Крыму,

Был я открыт или был я закрыт ему.

А с прописной я пишу или строчной буквы

Имя его, если бы спохватились вдруг вы,

Вам это важно, Ему это все равно.

Знает звезда, залетающая в окно.

Книга раскрытая знает, журнальный столик.

Не огорчайся, дружок, не грусти, соколик.

Кое-что произошло за пять тысяч лет.

Поизносился вопрос, и поблек ответ.

И вообще это частное дело, точно.

И не стоячей воде, а воде проточной

Душу бы я уподобил: бежит вода,

Нет, – говорит в тени, а на солнце – да!

«Первым на сцену является белый шиповник…»

Первым на сцену является белый шиповник,

Чтобы, наверное, знали, кто первый любовник,

О, как он свеж, аккуратен и чист, – как Пьеро!

Вот кто, наверное, всех обольщений виновник,

Снов и иллюзий: печаль и сплошное добро!

Он не отцвел еще, как зацветает махровый,

Душный, растрепанный, пышный, свекольно-лиловый,

Так у художников в ярком трико Арлекин

Смотрит с полотен, всё в скользкую шутку готовый

Вдруг обратить, ненадежный такой господин.

Третьим приходит, как шелк ослепительно-алый,

С желтой середкой рассеянный гость запоздалый,

Нами любимый всех больше и дикой пчелой.

Кто им порядок такой предписал, тот, пожалуй,

Знает, что делает, прячась за вечною мглой.

«Это песенка Шуберта, – ты сказала…»

Это песенка Шуберта, – ты сказала.

Я всегда ее пел, но не знал, откуда.

С нею, кажется, можно начать сначала

Жизнь, уж очень похожа она на чудо!

Что-то про соловья и унылый в роще

Звук, немецкая роща – и звук унылый.

Песня тем нам милей, чем слова в ней проще,

А без слов еще лучше, – с нездешней силой!

Я всегда ее пел, обходясь без смысла

И слова безнадежно перевирая.

Тьма ночная немецкая в ней нависла,

А печаль в ней воистину неземная.

А потом забывал ее лет на десять.

А потом вновь откуда-то возникала,

Умудряясь дубовую тень развесить

Надо мной, соблазняя начать сначала.

«Смысл постичь небесный, сущность бледную…»

Смысл постичь небесный, сущность бледную

Райских рощ, мерцания зеркал…

Камеру сменить велосипедную

В десять раз трудней, но я – менял!

Перепачкав руки, плоский гаечный

Ключ просунув между колесом

И резиной, – так что вздох упадочный

Мне смешон, мистический излом.

Боже мой, дорога поселковая

С бабочкой, привыкшей падать ниц,

Как листок, плашмя, – дымно-пунцовая,

Пыльная, не различая спиц.

Вот чего не будет там, наверное,

Это гайки, тормоза, цепи,

Контргайки и ключа резервного,

Черт бы их побрал, но… потерпи.

«За землетрясенье отвечает…»

За землетрясенье отвечает

В Турции Аллах – не Саваоф.

Суток семь душа не отлетает,

Если молод узник и здоров.

Поисковая собака лает

От него за тысячу шагов.

Он, звериной жаждою замучен,

Подыхает в каменном гробу

В испражненьях, в крошеве колючем,

Тьме бетонной, с ссадиной на лбу.

Дольше взрослых мучаются дети

На предсмертной, страшной той стезе.

Помолчите в церкви и мечети,

На газетной вздорной полосе

И на богословском факультете,

Хоть на день, на два заткнитесь все!

«В Италии, на вилле, ночью зимней…»

«И кипарисной рощей заслонясь…»

Тютчев

В Италии, на вилле, ночью зимней,

Бесснежной и нестрашной, на дворец

Смотрел я. Бог поэтов, расскажи мне,

В чем жизни смысл и счастье наконец,

И бог, а он действительно на крыше

Стоял средь статуй, предводитель муз,

И всматривался в парк, где жили мыши

И ёж шуршал, – и бог, войдя во вкус,

Мне кое-что поведал: счастье – это

Незнание о будущем, при всём

Доверии к нему; не надо света,

Еще раз луг во мраке обойдем

И удивимся сумрачному чуду

Прогулки здесь, за тридевять земель

От дома, листьев пасмурную груду

Приняв на грудь, как русскую метель.

Всё может быть! Наш путь непредсказуем,

Считай своей миланскую листву.

Мы и слова, наверное, рифмуем,

Чтоб легче было сбыться волшебству,

Найти узор – спасенье от недуга

Топорных фраз и гибельных идей, —

То не твоя, то русских рифм заслуга,

Подсказка живших прежде нас теней,

Судьба петляет, если не стремится

Речь выпрямлять, как проза ей велит,

И с нами бог: на юге он, как птица,

Живет, вдали от северных обид.

«Придется Святому, когда воскресенье…»

Придется Святому, когда воскресенье

Телесное будет объявлено, кости