Времена и люди. Разговор с другом - [141]

Просыпался капитан всегда с одной и той же фразой: «А хорошо бы сейчас колбаски „салями“!» Ел он со вкусом, не соря вокруг, и свою порцию водки выпивал не залпом и не блуждая потом глазами в поисках закуски, а пил спокойно, глоток за глотком. Я выяснил, что он не прочь соорудить пулечку, но азартные игры ненавидит. Холостяк, но обычного для холостяков презрения к женщинам не испытывает. Не был женат, не пришлось. Иногда он напевал «Мой костер в тумане светит», у него оказался очень приятный голос. Симферопольский таксист рассказал, что у них в дивизионе был патефон с такой пластинкой. Даже командир полка приходил послушать. Перед наступлением они обсуждали с капитаном важные вопросы, а пластинка пела «Мой костер…».

И всегда капитан Синицын вставал со своей третьей полки хорошо выбритый и опрыснутый «шипром», и всегда в чистом подворотничке. Когда это он только успевал!

После двухчасовой стоянки на безымянной платформе мы с удовольствием развязали наши припасы и начали не то завтракать, не то обедать. Старшина Волков, который здесь заведовал хозяйством, заварил чай и спросил:

— Что, вроде бы немецкий самолет сбили?

— Вроде бы, вроде бы… — проворчал Синицын. — Вроде бы, вроде бы, — повторил он и полез к себе наверх.

В это время поезд снова стал. На этот раз в тоннеле. Волков зажег «летучую мышь», в другом конце вагона тоже зажгли фонарь, кто-то там стал напевать «Мой костер…», должно быть, научились у нашего капитана, а мне вдруг показалось, что я снова попал в военную землянку, просто ненадолго замолчала артиллерия.

Поезд стоял в тоннеле, было тихо, и я все больше и больше погружался в только что прожитую жизнь. Землянка, добрые товарищи вокруг, кто-то пишет письмо, кто-то надраивает чайник, пластинка поет «Мой костер…». Завтра наступление.

В этом тоннеле я решил написать повесть о землянке перед наступлением. Мое воображение недолго искало действующих лиц. Все они были здесь. Синицын, который, я это чувствовал, не спит сейчас; Осипов со своей мечтой о медсанбатовской девушке; рассудительный Волков, симферопольский таксист и тот лейтенант, погибший в «юбилейной» разведке. Мне не хватало моего друга, командира саперного взвода Андрея Лобовикова, с которым я провел всю войну, и я тотчас же поселил его с нами, не хватало и Бориса Анатольевича Абатурова, погибшего под Мурило, но в моем воображении он был жив, а это первое условие писательского труда…

В Сортавале я легко простился с моими новыми друзьями. Слово «прощайте» для меня тогда ровно ничего не означало.

Это одно из счастливейших воспоминаний моей жизни — мой пеший поход от станции до комендатуры. Странно, у меня еще тогда не было никакого сюжета, даже намека на действие, но еще более странно то, что я не думал об этом. Благодать военной землянки коснулась меня.

Комендант города Сортавала, капитан Мочалов, молодой, быстрый, любезный и немного ироничный, посмотрев мои документы, сказал:

— Все совершенно неверно оформлено. Но этим мы займемся завтра. — И отвел мне крохотную комнатенку в самой комендатуре. Собственно, это был просто кусочек чердака, там едва помещались кровать и тумбочка. — Пожалуйте в восемь ноль-ноль ко мне. Позавтракаем и займемся.

Тишина стояла над городом. Голуби спали на карнизе, негромко шурша крыльями во сне. Трещал слабый апрельский ледок. Невдалеке кто-то гудел на фисгармонии «Шла дивизия вперед…». Лучшего места для писания повести невозможно себе представить!

Я уснул, едва коснувшись подушки, а проснулся от какого-то забытого звука. Казалось, что стучит дождь, но небо было ясным, а стучали голуби, расхаживая по жестяному карнизу. Я распахнул окно, стайка взлетела, и почти сразу послышалась та же дробь.

Ровно в 8.00, великолепно выспавшись и в самом счастливом настроении, которое только может принести ясное весеннее утро, я спустился вниз.

Комендант города был погружен в чтение газеты и едва ответил на мое приветствие. Он не показался мне сегодня таким молодым и быстрым, как вчера. Довольно угрюмо кивнув на кожаный диванчик, он продолжал читать газету. Я сел. Мочалов все так же молча читал.

— Что-нибудь случилось? — спросил я, не выдержав.

Мочалов протянул мне газету, я взял и попал на середину сообщения:

«…С восьми часов вечера весь город находится в руках немцев. Продвижение германских войск на север и на острова осуществляется быстро и успешно». Ничего не понимая, я взглянул на Мочалова, но тот встал, подошел к окну и забарабанил по стеклу какой-то знакомый мотивчик.

Берлин 8 апреля. Датское правительство приказало не оказывать никакого сопротивления германским войскам.

Берлин. 8 апреля. Оккупация германскими войсками важнейших опорных пунктов по всей Норвегии проходит быстрым темпом. Вечером сопротивление норвежских войск было сломлено.

Через несколько минут мы уже сидели с Мочаловым в офицерской столовой. Почти все здесь прочли утренние газеты, и повсюду я слышал одни и те же разговоры: Большой Бельт, Малый Бельт, Ньюберг, Копенгаген, Осло, Тронгейм…

Сейчас, вспоминая Сортавалу, мне кажется, что только этим и была заполнена моя жизнь: Большой Бельт и Малый Бельт, и «Германское информационное агентство передает из Осло, что там создано новое правительство. Премьер-министром назначен Видкун Квислинг», и «При вступлении германских войск в Копенгаген было опубликовано обращение датского правительства, в котором население призывается к поддержанию порядка и спокойствия».