Времена и люди - [19]

Спор закончился неожиданно, поскольку в комнату вошли.

— Слушай, сколько тебя можно ждать?

— Кто это?

— Кто же еще, кроме деда Драгана? Пошли-ка на улицу. Посидим на бревнышке, чтоб не мешать спать Тодору…

Выйдя, они садятся и закуривают. Огоньки сигарет то вспыхивают, то гаснут. Луна еще не взошла, но зарево ее уже обрамляет нимбом макушку Желтого Мела.

— Тодора нет — могу разговаривать с тобой откровенно, — начинает старик. — Софроний из бригады виноградарей чересчур много треплется… И я хотел тебе сказать: заткни ты ему фонтан. Он нездешний, и нечего ему клепать на нас.

— Кто нездешний? Софроний?

— Он. Болтает много, и не где-нибудь — в корчме, при всех! — повторил старик раздраженно. — А нездешний — Сивриев.

— Ну и что? Что вообще Софроний знает о Сивриеве?

— Что, что! Много ли нужно знать о ком-то, чтобы опорочить?

— Ты поэтому меня вызвал?

— Поэтому. Ты Софронию начальник, он тебя послушает. А можешь и припугнуть его.

— Знаешь, дед, я могу открывать и закрывать только собственный рот. Что касается пуганья, то я и сам не знаю, чего больше боюсь — других или самого себя!

Затоптав недокуренную сигарету, Голубов встал.

Он не хотел ни с кем встречаться, да и кого можно встретить в этот поздний час? Но на всякий случай не пошел освещенной улицей. Думал заглянуть к Лиляне. Не заглянул. Почему? В сущности, для чего Сивриев его позвал? Когда он спросил о хлопке в Присове (трактором ли его окапывать или вручную) и начал объяснять, что наклон там большой и культиватор будет заносить, Сивриев его остановил: «О работе завтра!» Тогда зачем же приглашать его к себе? Или за последние дни в Ушаве так намолчался, что надо было выговориться? Тоже мне, громоотвод нашел.

А Лиляна, кажется, и в самом деле стала ему надоедать. И даже если бы Симо не был у Сивриева, вряд ли бы к ней пошел. Но ведь, чтобы понять, что женщина тебя уже тяготит, нужно встретить другую, а ведь у него другой нет. И все же — входит в возраст, начал ощущать привкус одиночества, не знает, напал ли и нападет ли когда-нибудь на след, оставленный лишь для него. Он его ищет и находит поначалу — в любой красивой женщине свою видит, единственную, а чуть только раскроет она себя перед ним до конца, очарование исчезает. Тяготит. И в конце концов… Ох, мучительные эти тридцать три с гаком! Знаешь много, видел еще больше, требуешь страшно много, а мир, как всегда, несовершенен…

Дом выделяется темным пятном среди пышных куполов фруктовых деревьев. Симо входит на цыпочках, надевает пижаму, ложится, не зажигая лампы. На душе муторно. Будто что-то нарушило установленный порядок жизни. Что? Отшельничество Главного? Нелепая мысль, что и он, Симо, к тому же движется? Или виновата Лиляна? Или, может, собаки виноваты, которые бешеным своим лаем разогнали сонную тишину над селом?

Он вспомнил рассказ Сивриева о верхолазе, который расстраивался, когда ему предстоял спуск, и радовался вершинам, которые предстояло покорить. «Этот верхолаз, — сказал ему Тодор, — или же много страдал и познал, что, как ни крути, радость победы длится лишь одно мгновение и, чем оно ближе, тем скорее расставание с ним. Или же это был какой-то маньяк, который не рассказывает о пережитом, а только комментирует его. Или он был философ — видел дальше нашей повседневности, человек, для которого день — не просто сумма добра и зла, радостей и страданий, а сплав, в котором благородных металлов и бесполезных примесей поровну и все они имеют одинаковую стоимость…»

А зачем Сивриев рассказал эту легенду? И есть ли какая-то связь между историей верхолаза и тем, что он сам делает, думает и переживает? Тоже не говорит о пережитом, тоже лишь комментирует прошлое…

Луна проникает в тонкий просвет между оконными занавесками и рассекает комнату надвое. Светлый луч выхватывает из темноты «Одинокое дерево» Шишкина, и оно словно оживает на стене.

Симо включил ночную лампу и протянул руку к стопке книг на тумбочке.

XIII

Эта южная земля!

Коричневая, словно опавшая листва весной; светло-каштановая, похожая на высушенный табак, взращенный на ней; черная как смоль или белесая как известь… Иссохнув, становится она цвета сыромятной кожи, такая же морщинистая. Трава выцветает, жухнет листва деревьев, поля и пашни, разделенные на квадраты, прямоугольники, многоугольники, покрываются трещинами, а колеи тонут в мягкой пыли. Когда же выпадет дождь (а он всегда выпадает), первые его капли брызжут на спекшуюся землю и звонко барабанят по ней, точно клювы петухов по жестяной крыше. И сразу же все заполняется тем странным запахом дождя, который не спутаешь ни с чем другим. Потом все тонет в едином бесконечном гуле, хлюпанье, клокотанье… В этом хаосе земля раскрывает свою грудь, и по трещинам — квадратам, прямоугольникам, многоугольникам — посылает живительные струи жаждущим корням трав и деревьев.

Ожившая от дождя и людской помощи, земля приходит в себя и начинает возвращать то, что месяцами держала за тремястами замками. Опаленные ростки поднимаются, деревья меняют обветшалые свои одежды на яркие, зеленые; зарастают трещины, все будто начинается с самого начала. Все как было и как будет до той поры, покуда не научится человек командовать погодой. Тогда в земной тверди не будет этих живых ран, и деревья не будут оголяться, и травы не будут умирать в середине лета.