Vremena goda - [87]

От лихого настроения, с которым я шла на встречу, не остается и следа. Делаю для себя открытие: оказывается, незрячесть плохо сочетается с отвагой. Нужно быть Иваном Ивановичем, чтобы, лишившись зрения, стать не слабее, а сильнее.

(Это закон выживания, деточка. Чем большего человек лишается, тем сильнее он должен становиться – у него просто нет иного выхода!)

Мы едем долго, очень долго. Полагаю, около часа. После моста несколько раз поворачиваем, и я теряю ориентацию. Судя по звукам (клаксоны, лязг трамвая, свисток регулировщика), наш путь лежит по оживленным улицам. Потом асфальт сменяется булыжником, булыжник – немощеной дорогой. Машин почти не слышно. Несколько раз я спрашиваю, далеко ли еще, но ответа нет.

Запахло жареным чесноком – вероятно, рикша миновал корейскую харчевню. Слышу крики китайских ребятишек. Мы в одном из азиатских районов или пригородов, но что это: Фудзядян, Чжэн-Янхэ или Синьфатунь?

Гулкое эхо – мы въехали в подворотню.

Остановились. Рука соседа удерживает меня на месте. Выждав минуту, сдергивает повязку.

Я щурюсь от света, хотя мы находимся не на солнце, а в каком-то темном, тенистом дворе. Кирпичные стены с заколоченными окнами. Каре двухэтажных, тесно сомкнувшихся домов. Сзади – яма подворотни. Рикша исчез.

– Ходи туда.

Сопровождающий показывает на вход в полуподвал.

Дверь кривая, с нее свисают лохмотья краски. «Может быть, мне не выйти отсюда живой», – думаю я.

Но как только ко мне вернулась способность видеть, страх пропал.

«Давид где-то здесь! Я сейчас его увижу!» От этой мысли я забываю обо всех опасностях.

– Туда так туда.

Как можно небрежней подхватываю саквояж (о, Господи, ну и тяжесть!), вхожу внутрь.

Останавливаюсь. Нужно привыкнуть к полумраку, не то свернешь себе шею – под ногами какие-то ступеньки.

Осторожно спускаюсь, зачем-то их пересчитывая. Тринадцать.

Полутемный коридор, на стене керосиновая лампа, огонек в ней еле горит.

Что здесь еще?

Зеркало в деревянной резной раме, увенчанной полированным драконом. Белеет какой-то продолговатый свиток, но прочесть иероглифы я не могу, они написаны сложной скорописью.

За моей спиной наверху хлопнула дверь. Скрежетнуло что-то металлическое – то ли засов, то ли ключ в замочной скважине.

Я одна. Что дальше?

Очевидно, нужно идти вперед. Коридор упирается в две белые створки, меж ними полоска света.

Саквояж, благо никого рядом нет, я ставлю в самый темный угол.

Иду вперед налегке, стучу.

– Господин Слово? Можно?

Вялый голос отвечает что-то невнятное. Будем считать, что это приглашение войти.

Вхожу.

Большая комната с низким потолком, без окон, ярко освещенная электричеством. Непонятно, почему его нет в коридоре и на лестнице. Я прикрываю ладонью глаза, чтобы лучше рассмотреть человека, который сидит за столом.

Это не человек из лодки, который тряс передо мной «маузером». Я вижу бритый череп, сверкающий бликами. Дорогой пиджак, галстук, на манжете сверкнула золотая запонка.

– Милости прошу, мадемуазель Казначеева, – всё с той же вялой протяжкой говорит голос без акцента. – Подходите, присаживайтесь.

Несмотря на чистоту выговора, это все-таки китаец. Он не только лыс, но вообще безволос, абсолютно: ни усов, ни бровей, ни ресниц. Узенькие глазки смотрят из-под припухших голых век насмешливо. Лицо, не имеющее ни примет, ни возраста, да и расу выдает лишь раскосость.

– А что ж вы золотишко в прихожей оставили? – спрашивает Слово с жирным смешком.

Я собиралась сесть на стул, но от неожиданности выпрямляюсь.

Вновь, как давеча в коляске, исчезает вся лихость. Откуда он знает? Я себя выдала? Нельзя было сразу приезжать с золотом!

– Я привезла выкуп, потому что у вас репутация человека, который держит слово, – говорю я как можно спокойней, но дыхание сбивается. – Вы… правы… Сейчас принесу.

– Ну зачем утруждаться?

Пухлый палец жмет кнопку на столе.

Дверь за моей спиной приоткрывается. Оборачиваюсь – но вижу только темную щель.

– Сумку сюда, на стол, – говорит Слово на китайском. Выговор выдает уроженца Ляодуна.

Какое странное у него лицо. Будто ком пластилина, из которого можно вылепить что хочешь. Я вспоминаю слухи о том, что главарь городских хунхузов умеет менять внешность до неузнаваемости. В это легко поверить: в парике, с приклеенными бровями и ресницами этот человек, вероятно, может выдать себя за кого угодно. И все же мне кажется, что где-то я его уже видела. Но я сейчас не в том состоянии, чтоб рыться в памяти.

Входит кто-то во френче, несет мой саквояж. Вот он – мой знакомец из лодки. Как почтительно кланяется он бритому, ставя сумку на стол! И выходит со всем китайским пиететом, пятится до самой двери.

Не обращая на него внимания, Слово роется в саквояже, зачерпывает в горсть самородки. Толстый красный язык облизывает губы. Ко мне начинает возвращаться присутствие духа. «Он похож на щекастого младенца, который накинулся на коробку с конфетами», – думаю я.

– Здесь двадцать килограммов чистейшего самородного золота, – объявляю я. – Это больше, чем триста тысяч китайских долларов. Велите привести сюда господина Каннегисера. Выкуп внесен.

Слово роется в саквояже, улыбаясь всё шире, всё масленее.