Времена го(ро)да - [2]
Просто удивительно, насколько слепыми, независимо от смены времен года, оказываются во всем этом кавардаке сами жители! Даже так называемые историки и знатоки упорно не замечают ежегодного городского обострения — видимо, потому, что по весне каждый занят только своим собственным. Сама природа защищает город от людских посягательств на его личную жизнь. И так хватает всего: затяжных градостроительных припадков, вспышек поспешной реставрации (так называемый «юбилейный синдром»), тут и там вскакивающих архитектурных нарывов, приступов столичной отрыжки, ревматически ноющих долгостроев и прочих кгиоп-овских радостей.
Пусть природа сама разбирается хотя бы со сменой времен го (ро) да. Мы не видим калейдоскоп орнаментов на фризах, смены колеров фасадов, не замечаем переминающихся с ноги на ногу атлантов и перемигивающихся кариатид, а зачастую даже не уверены, стояла ли тут эта скульптура.
Вот если бы туристы всего мира, посещавшие наш город хотя бы в течение одного года и фотографировавшие одни и те же достопримечательности, собрали свои снимки в гигантский альбом, мы бы ужаснулись, какая бурная жизнь проходит мимо нас. Но нас слишком занимаем мы сами.
Crazy Piter
У Шереметьевского дворца. Рисунок Нади Дёмкиной. Линер, бумага
Притягивает ли Петербург сумасшедших или же сам постепенно сводит с ума — этот вопрос схож с загадкой про курицу и яйцо. Конечно, сумасшедшие были и до появления нашего заболоченного города, но именно в нем сумасшествие обрело свои классические монументальные черты и специальные петербургские ужимки.
Погрозить кулаком Медному истукану, доверить карьеру собственному носу и сойти с ума из-за шинели — все это писательское безумие просто идет в ногу с обычным городским сумасшествием, не обгоняя, разве что немного опережая действительность.
Коллекция типов
В районе Сенной часто можно увидеть высокую, худую, изможденную женщину, чей возраст сложно определить.
Одета она в любое время года примерно одинаково: лосины, пережившие пик карьеры в 80-е и сегодня к собственному удивлению возвратившиеся на вершину модного Олимпа, сверху кокетливо полурасстегнутый взлохмаченный полушубок, ни следа юбки между первым и вторым, и на голове нечто, завернутое как тюрбан. Иногда она везет за собой сумку-тележку. Общая изысканная недоступность ее образа — небрежно нанесенная косметика, замысловатый головной убор, аристократическая худоба, с годами превратившаяся в истощенность, легкость походки — заставляет предположить в ней особу, принадлежавшую к артистическим кругам.
Бывшая модель, раньше снимавшаяся для обложек «Мода в СССР» и «Крестьянки», подсевшая на наркотики, вылечившаяся и оставшаяся одинокой, теперь дефилирует по Садовой улице от рынка к своей комнате в коммуналке и обратно? Балерина, свои двадцать лет стажа отстоявшая в кордебалете «Лебединого озера» и только краем глаза следившая за взлетами Одетты/Одилии, а теперь обходящая Мариинку за версту, но по старой памяти соблюдающая строгую диету? Актриса театра Комедии, долгие годы исполнявшая роли инженю и по совместительству являвшаяся любовницей режиссера, со сменой последнего потеряла место и стала заливать горе белым вином?
На Невском несколько лет подряд можно было встретить человека, который называл себя Волшебником. Поседевший дядечка заводил разговоры со всеми встречными, и если вы не шарахались от него в первую же секунду — условный рефлекс любого жителя мегаполиса — то с удивлением обнаруживали, что улыбаясь болтаете, как со старым знакомым. Он таскал в карманах карамельки и раздавал их с напутствием съесть, когда будет плохо. Он развлекал окружающих детской игрушкой — бабочкой, порхающей на палочке. Заговаривал с хмурыми девушками, едущими на первую пару в университет, с плачущими детьми, с их целеустремленными мамочками, со склочными бабушками, с компаниями молодых людей. Вроде бы ничего особенного.
Но когда я его долго не встречаю — пусть даже в метро, едущим на противоположном эскалаторе, начинаю беспокоиться. Что-то не то. Где волшебство?
В одной подворотне на Невском всегда гремит музыка: рядом музыкальный магазин, который себя таким образом рекламирует. Арка дает такую акустику, что этому звукоизвержению позавидовал бы иной клуб. Там часто танцует бабушка.
Она приходит туда, видимо, когда есть время — никакого особого расписания: будни или праздники, день или вечер — не имеет значения. Она не ставит перед собой шапку, коробку или иную емкость для сбора денег, хотя неизменно собирает толпу зевак. Ее фотографируют, снимают видео на мобильные телефоны и прочие гаджеты. Ей хлопают. Свистят. Показывают пальцем. Смеются. А она танцует под техно. Не то чтобы очень умело, но с энтузиазмом и воодушевлением. Улыбается народу, поправляет съезжающие от прыжков очки. Седые волосы растрепались. Видно, что она готовится к выступлениям — одевает яркие кофты и нарядные платья из старых запасов. А потом останавливается, поднимает с асфальта свое пальто, сброшенное в порыве танца, и уходит.
Бабушка, которая несколько лет подряд что-то пела, монотонно раскачиваясь, в переходе около Гостинки. Женщина в растаманской шапочке, которая стучит на барабанах то на одном конце Невского, то на другом. Мужчина, одетый ковбоем, который в 80-е годы удивлял своим нарядом горожан.
