Вредоносные руны - [7]

— Эта бумажка весьма похожа на полученную моим братом, — сказал он, — Боюсь, Даннинг, дело нешуточное: вам надо поберечься.

При тщательном рассмотрении на бумажке были обнаружены письмена, походившие, как и говорил Харрингтон, на руны, но неизвестные и не поддающиеся расшифровке. От мысли скопировать их оба отказались из опасения, что копии может каким-то образом передаться вредоносная сила оригинала. (В наличии же таковой у подлинника ни тот ни другой уже не испытывали ни малейших сомнений.) Забегая вперед, скажу, что из-за этого надпись не сохранилась для последующего изучения и содержание сего любопытного послания так и осталось неизвестным. Сойдясь на том, что дабы избегнуть воздействия чар, необходимо вернуть записку писавшему, они сочли желательным, чтобы это сделал тот, кому она была адресована. Трудность заключалась в том, что Карсвелл знал Даннинга в лицо, так что последний решил попытаться изменить внешность, сбрив бороду. Существовало опасение, что чары подействуют раньше, чем они успеют принять меры, однако, по мнению Харрингтона, существовала возможность рассчитать, много ли времени до развязки. Концерт, на котором его брат получил бумажку с «вредоносными рунами», состоялся 18 июня, а смерть последовала 18 сентября. Услышав об этом, Данниг вспомнил упоминавшиеся в надписи на стекле три месяца и с невеселым смешком сказал:

— Возможно, и мне следует ожидать смерти по истечении того же срока. Сверюсь-ка с дневником… да, в музее я был 23-го, что наводит на мысль о 23-м июня. Хм, думаю в свете всего этого вы понимаете, как важно мне знать все, касающееся состояния вашего брата в период, предшествующий смерти. Вы упоминали о некоторых странностях, могу ли я просить вас рассказать поподробнее.

— Разумеется. Самым тягостным для него было постоянное чувство, будто за ним следят, в минуты одиночества становившееся совершенно непереносимым. Спустя некоторое время я даже стал ночевать в его спальне, и ему несколько полегчало, однако во сне он почти все время говорил. Что именно? Признаюсь, мне не хотелось бы распространяться на сей счет, по крайней мере пока все не прояснилось. Лучше расскажу вам о другом: в течение того срока ему дважды приходили по почте бандероли, обе с лондонской маркой. В одной находился грубо выдранный из книги лист с гравюрой Бьюика,[1] представлявшей собой изображение идущего по залитой лунным светом дороге человека, за которым следует некое демоническое чудовище. Полагаю, гравюра представляла собой иллюстрацию к томику Кольриджа, ибо подписью к ней служила цитата из «Старого моряка»; то место, где герой, раз обернувшись,

Другая бандероль содержала отрывной календарь, какие обычно продают уличные разносчики. Брат вообще не обратил на него внимания, а я, уже после его смерти, перелистал и увидел, что все листы после 18 сентября были вырваны. Вы, наверное, удивитесь, как, будучи в таком состоянии, Джон решился предпринять ту, ставшую для него роковой, одинокую вечернюю прогулку. Но дело в том, что дней за десять до смерти он избавился от каких-либо признаков мании преследования и совершенно успокоился.

Результатом этого совещания явился следующий план: Харрингтон, знакомый с соседями Карсвелла, взял на себя слежку за всеми передвижениями последнего, тогда как Даннингу надлежало хранить бумажку с рунами под рукой и быть готовым подсунуть ее недругу при первой же возможности.

На том они расстались. Последующие дни, вне всякого сомнения, стали суровым испытанием для нервов Даннинга, физически чувствовавшего, как некий невидимый барьер, возникший вокруг него в тот день, когда он получил листок с рунами, разрастается и крепнет, превращаясь в завесу мрака, отрезающую всякий путь к спасению. Тем паче что никто ему такового не предлагал, а сам он был совершенно подавлен и напрочь лишен инициативы. Со все нарастающей тревогой Даннинг ждал сигнала от Харрингтона, однако прошел май, июнь, начался июль, а Карсвелл оставался недосягаемым, упорно не покидая пределов Лаффорда.

Наконец, меньше чем за неделю до даты, которую Даннинг уже привык рассматривать как знаменующую конец его земного существования, пришла телеграмма: «Выезжает вокзала Виктория поездом в порт ночь четверга. Не опоздайте. Буду вас сегодня вечером. Харрингтон».

Они встретились вовремя и обсудили предстоящую операцию. Поезд отправлялся в девять и в последний раз перед Дувром останавливался в Кройдон-вест. Харрингтону предстояло засечь Карсвелла на вокзале Виктория и в Кройдоне навести на него Даннинга, окликнув, если потребуется последнего, по заранее условленному имени. Даннингу надлежало насколько возможно изменить внешность, не цеплять на свою ручную кладь никаких бирок и постоянно иметь при себе ту бумагу.

Дожидаясь поезда на кройдонской платформе, Даннинг пребывал в тревожном нетерпении, описывать которое я не вижу особой надобности. В последние дни окружавшие его тучи несколько развеялись: ему стало легче, но он не позволял себе обмануться этим ощущением, ибо понимал, что опасность близится. Равно как понимал и то, что если Карсвелл сейчас ускользнет (а такая возможность существовала, даже весть о предстоящем путешествии могла оказаться лишь слухом, распущенным им самим для отвода глаз), то вместе с ним исчезнет и его последняя надежда. Двадцать минут, в течение которых Даннинг мерил шагами платформу и бросался к каждому носильщику с вопросом, не опаздывает ли поезд на Дувр, были едва ли не самыми мучительными в его жизни. Наконец поезд прибыл, и Харрингтон сидел у окна. Поскольку им, безусловно, следовало скрывать факт своего знакомства, Даннинг вошел с другого конца вагона и лишь потом, словно бы подыскивая удобное место, направился к купе, где находились Харрингтон и Карсвелл. К счастью, поезд отнюдь не был забит битком.