Врата Жунглей - [7]

Возвращаясь из Москвы на маршрутке, Ольга Подлупаева попала в аварию и сломала позвоночник в двух местах. Она перенесла две операции и через полтора месяца вернулась домой на носилках.

Ольге было тридцать семь, когда это случилось, ее сыну — четырнадцать.

В первый же вечер Ольга попросила, чтобы сын посидел с ней. Она спросила его об уроках, об учителях и школьных друзьях, Митенька что-то промямлил, а потом они замолчали, не зная, о чем бы еще поговорить. Чтобы как-то преодолеть тягостное молчание, Митенька стал рассказывать о только что прочитанном романе «Повелитель мух». Мать слушала внимательно, а когда сын замолчал, призналась:

— А я ведь даже «Анну Каренину» никогда не читала. «Войну и мир» читала, а «Каренину» — нет.

— У нас есть, — сказал Митенька. — Принести?

— Руки, — сказала мать. — Не могу.

Она шевелила пальцами, но и только: руки ее не слушались.

— Хорошо, — сказал Митенька. — Я почитаю, если хочешь.

Теперь они не мучились, чтобы найти тему для разговора. Митенька читал вслух «Анну Каренину», мать — слушала. Следующей книгой стали «Братья Карамазовы», потом взялись за «Идиота». Через несколько месяцев она спросила, что он читает сам, для себя, и Митенька признался. Мать попросила почитать ей «Божественную Комедию» — по-итальянски, с переводом.

Она вбила себе в голову, что не умрет, пока не отзвучат последние строки «Комедии». Всякий раз, когда Митенька закрывал книгу, мать спрашивала, сколько он сегодня прочел. «Три тысячи сто сорок», — отвечал Митенька. Она удовлетворенно вздыхала: значит, ей осталось прожить еще одиннадцать тысяч семьдесят одну строку. Это хорошо, это много.

По правде говоря, Митеньке были неинтересны все эти богословские штучки, темные намеки, все эти гвельфы и гибеллины, населявшие «Комедию». И потом, искать любовь во всех этих ледяных ямах и огненных щелях, где кипит грех и беснуется порок, — затея странная: в сердце зла может выжить только само зло.

Странная книга. Странный человек этот Данте, который стал третьим в их компании: мертвый поэт, умирающая мать и ее сын.

Однажды мать смутила Митеньку неожиданным вопросом:

— Ты меня любишь?

Он растерялся, забормотал что-то маловразумительное, мать с улыбкой покачала головой — забудь, и он поспешно уткнулся в книгу.

Каждый день он читал ей вслух, вдыхая запахи ее умирающего тела. Ее лицо распухло, язык слушался все хуже, и часто только тонкое посвистывание, вырывавшееся из горла, говорило о том, что она все еще жива. Незадолго до смерти у нее случился очередной инсульт, правый глаз больше не открывался, язык совсем перестал слушаться.

Каждый день она просила принести ей зеркало и подолгу разглядывала свое лицо, пытаясь угадать, как она будет выглядеть мертвой. За полчаса до смерти она отложила зеркало и прошептала: «Ну вот».

Мать не дожила до последней строчки — l’amor che move il sole e l’altre stelle, «любовь, что движет солнца и светила». Она прожила девять тысяч четыреста двенадцать строк и умерла за три строки до выхода из «Чистилища», не дожив до финала «Божественной Комедии» четырех тысяч семисот девяноста девяти строк.

Ей было сорок, когда она умерла, а ее сыну — семнадцать.

Они еще не добрались до ледяного озера Коцит на дне ада, как Митенька влюбился. Причем влюбился сразу в девочку и в мальчика: ее звали Дашей Бравицкой, Дафой, а его — Андреем Ивановым-Ивинским, Князем.

Даша была новенькой в классе. Она шепелявила, поэтому ее прозвали Дафой: «Дафа ела кафу». Длинные вьющиеся волосы, ниспадавшие черными блестящими волнами на плечи и спину, огромные глаза, приплюснутый нос, тонкие губы и волевой подбородок. В лице ее было что-то азиатское. За нею тянулся шлейф слухов: она жила в Барнауле, там произошла какая-то темная история, в нее влюбился то ли отчим, то ли друг семьи, он ее, кажется, изнасиловал, в общем, что-то между ними было, его посадили, а Дашу мать увезла от греха подальше…

Они оказались соседями. Вскоре ее мать — толстая одышливая женщина в лиловом парике — пришла в гости к Гаване. Митенька слышал, как соседка под водочку жаловалась Гаване на дочь: «Она говорит: я жертва, а жертва всегда будет искать палача. Я ей говорю: ты дура и кончишь в психушке. А она: некоторым это нравится. Некоторым! Выйти замуж, нарожать детей, жить как все — это, видите ли, пошлость! Да пошлость для некоторых — единственное спасение!»

Иногда Митенька провожал Дафу после школы до дома. Он замечал, какими взглядами провожали ее мужчины, и потихоньку страдал от ревности. Поговаривали, что сожитель ее матери — сержант милиции Миша Жилинский, огромный зверь по прозвищу Жила, живет с нею лишь потому, что женщина пообещала ему дочь в жены. Но Дафа ничего про это никому не рассказывала.

Однажды она пригласила Митеньку к себе и показала картину. На ней Дафа была изображена обнаженной. Она лежала на маленькой поляне в мрачном лесу, израненная, испятнанная кровью, окруженная змеями, ящерицами, жабами, и сама была похожа на змею. Прекрасная, порочная, опасная, обреченная, с презрительной и жалкой улыбкой на губах. Юная роковая женщина с неразвитой грудью. Издали, из-за деревьев, за нею наблюдали остроголовые клюворылые существа с ядовитыми желтыми глазами. Каждая деталь была выписана с какой-то болезненной тщательностью — картину хотелось даже не разглядывать, а исследовать с лупой…