Врата Жунглей - [11]

Без лопаты ему пришлось нелегко. Сгоряча он начала копать яму руками, но почти сразу порезал палец и сорвал ноготь. Не помогли ни палка, ни кусок кирпича. Дело пошло, только когда в руках у него оказалась консервная банка. Он копал с остервенением, безостановочно, не обращая внимания ни на змей, ни на ящериц, ни на жаб, ни на этих, остроголовых и клюворылых, которые наблюдали за ним из-за деревьев.

К утру он выкопал довольно глубокую яму, столкнул в нее ковер, закидал землей. Нужно было что-то сказать, но язык не слушался, обожженный стыдом, и он промолчал.

До похорон он успел принять душ, выпить чаю и выдернуть гвоздь из третьего тома «Божественной комедии». С этим гвоздем ему пришлось повозиться. Ржавое железо, казалось, срослось с бумагой. Наконец Митенька встал обеими ногами на книгу и выдернул гвоздь при помощи клещей, вырвав при этом толстый клок бумаги. В третьем томе — точно посередине — образовалась дыра. Митенька не стал открывать книгу — он и так знал, чем она заканчивается.

На похоронах Митенька держался так, словно сделан был из горя и камня. Из крематория они сразу отправились в ресторан «Собака Павлова», где уже был накрыт поминальный стол. В толпе он заметил Князя, который стоял у стены под руку с матерью. Князь то и дело бросал вопросительные взгляды на Митеньку, но подойти не решался. Издали за ним наблюдала Дафа. Когда Князь, что-то сказав матери на ухо, вышел из ресторана, Дафа двинулась за ним — с запекшимися губами, словно ослепшая, готовая на все. Митенька подошел к окну и увидел, как они пересекают площадь, взявшись за руки.

После поминок Гавана забрала в крематории урну с прахом.

— Почем потянула? — спросила она у Брата Февраля, отвечавшего за кремацию.

— Четыре, — ответил Брат Февраль. — С походом.

Пепел и овечью шерсть в Чудове по старинке меряли в фунтах.

Гавана удовлетворенно кивнула: «Хорошая душа и весит хорошо» и отдала Брату Февралю две бутылки водки и пакет с бутербродами.

По дороге домой она подсчитывала вслух затраты на похороны и повторяла, что сжигать выгоднее, — выходит вдвое дешевле, чем закапывать. Митенька слушал ее молча.

Дома Гавана наклеила на урну фотографию дочери и убрала в узкий шкафчик, стоявший в углу гостиной. В таких шкафчиках жители городка хранили урны с прахом родных и близких. После этого она откупорила бутылку и включила телевизор.

Митенька посидел в своей комнате, потом прилег с книжкой, но не спалось и не читалось.

За стеной Гавана вдруг заорала во весь голос:

Пахнет в воздухе весной,

Соловей старается.

Значит, скоро надо мной

Парни надругаются!..

Митенька надел куртку и отправился в лес. Ему понадобилось около часа, чтобы добраться до того места, где он ночью закопал тело матери.

Ярко светило майское солнце, было довольно холодно.

Митенька набрал по лесу хвороста, развел небольшой костер, закурил и заплакал. Он плакал в голос, кашляя от табачного дыма и захлебываясь, судорожно дергаясь и кривясь, из носа у него текло, он вытирал рот рукой, стонал и мотал головой, а потом затих, тупо уставившись на тлеющие угли и изредка вздрагивая.

Он не услышал, как из-за деревьев вышла старушка Баба Жа, когда-то известная всему Чудову почтальонка, давно похоронившая всех родных и в последнее время разговаривавшая только с собой. Многие считали ее чокнутой. Она опустилась на корточки рядом с Митенькой, достала из кармана кусок хлеба и протянула мальчику.

— Ты поешь, — сказала она, — поешь хлебушка, Митенька, прими да поешь, и полегчает…

Митенька ошалело уставился на старуху. У него был самый богатый словарный запас в Чудовской средней школе, но во всем его словаре не нашлось ни одного слова, чтобы ответить безумной старухе. Он хотел поблагодарить ее, но язык его словно умер, и тогда он просто принял подаяние и стал жевать черствый хлеб, щурясь от нового света.

Морвал и мономил

— Похоже, она просыпается, — сказал слепой Феликс, сын слепого Феликса и внук слепого Феликса. — Не сегодня-завтра и проснется.

Священник отец Дмитрий покачал головой.

— Легковерие, конечно, не хуже неверия, но все же в списке смертных грехов оно на восьмом месте. — Отец Дмитрий извлек из нагрудного кармана листочек лаврушки и понюхал. — Не пахнет. — И со вздохом добавил: — Красота должна прийти в мир, но удастся ли нам ее спасти?

— Красивая женщина — это еще не красота, — заметил Иванов-Не-Тот. — И счастье — не выигрыш в лотерею. Если бы это было так, Богу оставалось бы только смеяться над своими созданиями. Но Он еще никогда не смеялся. Юмор Господа неисповедим.

Слепец пожал плечами. Он и сам понимал: пока что-то не изменится, никто в городке не поверит, что Спящая Красавица Ханна, пролежавшая в подвале собора больше полутора веков, проснется да еще заговорит, вспомнив слова, давно вышедшие из употребления. Ведь солнце по-прежнему каждый день вставало где надо и садилось когда положено; женщины, рождавшиеся с крыльями, на вопрос, почему они не летают, отвечали по-прежнему: «А нам крылья не мешают»; люди забыли, что значит бояться смерти, и никогда не смотрели вверх, потому что голуби вот уже более ста лет не летали, а ходили по земле, как куры; и ни лимоны, ни лавровый лист, которыми теперь были завалены все магазины, не пахли ничем, — только лимонами и лаврами…