Врата - [162]

— Я опытный пилот…

— Вы опытная боль в заду, Робин. И, может, чуть тронулись к тому же. Что сможет один человек сделать на Небе хичи? Ничего. Мы используем ваш план. Даже заплатим вам проценты — если план сработает. Но мы сделаем это правильно, пошлем корабль с Врат, и не один, а целых три, и два из них будут полны молодыми, здоровыми и хорошо вооруженными добровольцами.

— Сенатор, — взмолился я, — позвольте мне лететь! В ваших кораблях компьютеру понадобятся месяцы… годы!

— Нет, если отправим его отсюда в пятиместнике, — ответил он. — Шесть дней. И потом оттуда в сопровождении конвоя. Но не с вами. Однако, — рассудительно сказал он, — мы вам, разумеется, заплатим за компьютер и программу. Смиритесь, Робин. Пусть рискует кто-нибудь другой. Я говорю, как ваш друг.

Ну, да, он мой друг, и мы оба это знали, но, может, теперь, когда я сказал ему, что он может сделать со своей дружбой, он и не такой уж друг. Наконец Боувер оттащил меня. В последний раз я видел, как сенатор сидит на углу стола, лицо его побагровело от гнева, глаза выглядят так, будто он готов заплакать.

— Не повезло, мистер Броудхед, — с сочувствием сказал Боувер.

Я набрал воздуха, собираясь и его отделать, но остановился. Смысла нет. «Я вам куплю обратный билет в Куру», — сказал я.

Он улыбнулся, показав прекрасные новые зубы, — кое-какие деньги на себя он все же потратил. «Вы меня сделали богатым, мистер Броудхед. Я сам могу купить себе билет. К тому же я тут никогда не был и, думаю, вряд ли попаду еще раз. Хочу ненадолго задержаться».

— Как хотите.

— А вы, мистер Броудхед? Каковы ваши планы?

— У меня их нет. — Я ничего не мог придумать. Моя программа кончилась. Не могу передать, какое опустошение я почувствовал. Я настроился на новый полет в загадочном корабле хичи — ну, может, не таком загадочном, как во времена моего пребывания на Вратах. Но проект все равно рискованный. Я сделал шаг, которого так долго боялся. И все ни к чему.

Я печально смотрел вдоль длинного пустого коридора в сторону доков. «Я могу попробовать прорваться», — сказал я.

— Мистер Броудхед Это… это…

— Не волнуйтесь. Я не могу это сделать, потому что все оружие уже в пятиместнике. И сомневаюсь, чтобы меня пропустили одного.

Он всмотрелся мне в лицо. «Ну, — с сомнением сказал он, — может, и вам стоит провести тут пару дней…»

И тут его выражение изменилось.

Я почти не заметил этого, я чувствовал то же, что и он, и это требовало всего внимания. Старый Пейтер снова был на кушетке. Хуже, чем всегда. Не просто сны и фантазии, которые я испытывал и раньше. Боль. Отчаяние. Безумие. Ужасное ощущение сдавливания в висках, огненная боль от рук до груди. Горло у меня пересохло, потом меня вырвало.

Никогда раньше ничего подобного не приходило с Пищевой фабрики.

Но никто раньше и не умирал на кушетке. И это не прекратилось ни через минуту, ни через десять. Я дышал порывисто и тяжело. И Боувер тоже. И все остальные, оказавшиеся в пределах излучения. Боль продолжалась, и каждый раз, когда казалось, что она достигла максимума, следовал новый взрыв, и все время ужас, гнев, отчаяние человека, который знает, что умирает, и негодует из-за этого.

Но я знал, что это такое.

Знал, что это, и знал, что могу сделать, вернее, может мое тело, если только я смогу сдержать в узде свой мозг. Я заставил себя сделать шаг, потом другой. Заставил протащиться по широкому чудовищно утомительному коридору, а Боувер извивался на полу за мной, а впереди, абсолютно беспомощные, шатались охранники. Я брел мимо них; сомневаюсь, чтобы они меня видели, пролез в узкий люк шлюпки, весь в синяках, дрожа, заставил себя закрыть люк над головой.

И вот я снова в ужасно знакомом крошечном помещении, окруженный многочисленными пластиковыми ящиками. Уолтерс по крайней мере свою часть работы выполнил. Я не мог расплатиться с ним, но если бы он просунул руку в отверстие, которое я закрывал, я дал бы ему миллион.

В этот момент умер старый Пейтер Хертер. Его смертью не кончились страдания. Они только начали уменьшаться. Я не мог бы и представить себе, каково оказаться в мозгу умершего, когда он чувствует, как остановилось сердце, расслабились внутренности, и неизбежность смерти проникла в мозг. Это длится гораздо дольше, чем я мог поверить. Это длилось все время, пока я поднимался в шлюпке на маленьком водородном двигателе в пространство, где можно пустить в ход главный двигатель хичи. Я поворачивал тугие колеса курсоуказателя, пока не появился набор цветов, которому научил меня Альберт.

Затем я сжал сосок двигателя и пустился в путь. Корабль начал головокружительные рывки ускорения. Я едва мог видеть звезды на экране, для этого приходилось изгибать шею, выглядывая из-за устройства памяти. Звезды начали сходиться. Ни один корабль теперь не может остановить меня. Я сам не могу это сделать.

* * *

По всем данным, которые собрал Альберт, путь должен занять двадцать два дня. Не очень долго — особенно если вы не втиснуты в корабль, уже забитый до предела. Для меня место было — более или менее. Я мог вытянуться. Мог встать. Мог даже лечь на пол, если бы случайные движения корабля подсказали мне, где низ, и если я не возражал против того, чтобы сложиться между металлическими деталями. Что я не мог сделать в течение всех двадцати двух дней пути — это двигаться дальше чем на полметра в любом направлении — ни для еды, ни для сна, ни для туалета, ни для чего.