Врангель. Последний главком - [168]

Изнурять больного длительным осмотром и устраивать консилиум никто из врачей необходимым не посчитал: правильность предварительного диагноза, увы, была слишком очевидной. Спустившись в гостиную, быстро пришли к единому мнению относительно методов лечения. Каломель из-за вредного воздействия ртути на расшатанные нервы отвергли единодушно. Договорились об очерёдности дежурств.

Много дольше, даже отдав должное её навыкам сестры милосердия, Ушинский растолковывал Вере Михайловне Юзефович, как ухаживать за больным, у какого аптекаря что заказать и купить, какую диету соблюдать, как и чем дезинфицировать всё и вся... Поначалу он энергично возражал даже против её присутствия в комнате больного и настаивал на присылке двух медицинских сестёр, уже перенёсших сыпной тиф и тем избавленных от опасности заразиться. Но Юзефович ещё в поезде решил иначе: рядом с командующим должны находится только те, кого он знает лично. Начиная с его жены. Сошлись на том, что приходящие медицинские сёстры будут ей помогать и заменять лишь на время сна, а сама она ни в коем случае не будет видеться с трёхлетней дочерью.

Ещё энергичнее запротестовал Ушинский, едва Юзефович обмолвился насчёт вознаграждения за труды. Коллеги поддержали его один решительнее другого.

Прислуге и стекольщику за работу и стекло Юзефович заплатил из денег командующего: вчера тот вложил ему в руку потёртое коричневое портмоне, туго набитое кредитками — остатки ноябрьского и декабрьское, последнее, жалованье со всеми прибавками. Ещё раз пересчитав «керенки» и донские «ермаки» — 5 тысяч без четвертной, — занёс расход в записную книжечку. Траты на лечение обещали быть немалыми и требовали строгого отчёта.

До обеда медсестра успела наголо постричь ординарцев и казаков конвоя. Пришлось и Гаркуше, как ни отшучивался и ни сокрушался, расстаться со своим любовно отрощенным на донской манер, на левую сторону, вихрастым чубом.

После стрижки, мытья в ванной и обеда он лично уложил папаху, башлык, черкеску, бешмет, бриджи и ремни начальника в резиновый мешок от моли. Два конвойца повезли их в физиотерапевтический институт «Азау», занимающий первый этаж «Гранд-отеля» на Голицынском проспекте, — дезинфицировать в паровой камере. Другие занялись обустройством караульного помещения в полуподвальной комнате для прислуги.

А Гаркуша, переобувшись в неодёванные чувяки на дратвяной подошве, — старушка мамаша построила и прислала к Рождеству, — в который уже раз бесшумно обходил особняк. Проверял запоры на окнах и недоверчиво щупал закрашенные кремовой масляной краской шершавые рёбра чугунных батарей, установленных под узкими подоконниками. Хоть и обжигало ладони, а всё же одолевали сомнения: русские и голландские печи посолиднее будут...

Перед самой полуночью пришла шифрованная телеграмма с приказанием Деникина: генералу Юзефовичу командовать Кавказской Добровольческой армией от имени генерала Врангеля, не объявляя войскам о его болезни.

Доложить её командующему не успели: впал в беспамятство.

9 (22) февраля. Кисловодск

Обритая голова глубоко ушла затылком в низко положенную и слабо надутую подушку. Из белизны наволочки поднимаются серо-жёлтого оттенка крутой голый лоб, тонкий удлинённый нос — горбинка и кончик его заострились — и резко очерченный, с неглубокой ямочкой, подбородок. В него уткнулся край клетчатого верблюжьего одеяла, покрытого вторым — ватным. Плотно сомкнутые веки едва виднеются в затенённых провалах глазниц. Сухая пожелтевшая кожа туго обтянула впавшие щёки и выпершие скулы. Потускнели и почти пропали обмётанные губы. Глубоко прорезались морщины — продольные над переносицей и овальные вокруг рта...

Юзефович, не приближаясь, рассматривал лицо командующего и не узнавал. Без усмешки, ироничной или саркастической, без ярких живых глаз, то прищуренных, то округлившихся, без быстрого проникающего взгляда, когда насмешливого, а когда серьёзного и даже жёсткого, но никогда рассеянного, оно стало незнакомым и чужим. Будто надели на него маску боли и страдания.

Недвижимо и длинное тело. Не слышать частого, едва различимого в полной тишине дыхания — можно усомниться, жив ли ещё.

Нет, ничем лежащий на больничной койке не напоминает того человека, под чьим началом прослужил уже месяц: чаще — импульсивного и резкого в словах и жестах, реже — окаменевшего снаружи, но терзаемого переживаниями изнутри... И успел привыкнуть. И даже проникся симпатией. Хотя и несколько настороженной: как и предупреждали в Ставке, честолюбия и тщеславия в бароне хоть отбавляй.

Но всё же, справедливости ради, отношение к нему многих чинов Ставки иначе как предвзятым теперь не назвал бы. Откуда же это могло пойти? Завидуют победам и растущей популярности в войсках? Вполне вероятно... Судя по всему, тут играет роль и заносчивость, которой заразились молодые участники первого, корниловского, похода на Кубань. «Первопоходников» в разбухающей Ставке всё больше и больше, и пренебрежение их ко всем, кто вступил в Добровольческую армию позже, даже старшим чинами, становится небезобидным. На себе испытал... Одно утешает: Деникин и Романовский — выше этого мальчишества. Во всяком случае, из личных бесед с ними в Екатеринодаре вынес именно такое впечатление.