Враги общества - [84]

Я видел, как Гари сходил с ума.

Видел — и не только я один — разумеется, не понимая причины, как он терял голову и погибал у меня на глазах.

Сегодня я вижу гораздо больше.

Я знаю — мы все это знаем, — что в его проделке было что-то дьявольское.

Знаю, сколько таилось в ней соблазна, знаю, что ни за что нельзя было ему поддаваться, потому что под невинной мистификацией притаилось настоящее зло, — знаю, что я, во всяком случае, исцелился от опасного морока не из-за ответственности перед читателями, о которой вы писали в предыдущем письме (мы им ничего не должны), но из-за своего желания жить (и последних моих впечатлений о Гари, как он идет, едва волоча ноги, по бульвару Сен-Жермен, взгляд блуждает, мысли тоже, уже полуживой).

Бедный Гари… Несчастный «лирический клоун», который поверил, что можно безнаказанно играть с такими серьезными вещами, как бегство, маски, Эдипово забвение родового имени, отречение от жизни, к которой никогда уже не сможешь вернуться… Конечно, нужно было начать новую жизнь. Без сомнения, нужно было попытаться родиться снова. Но в той же самой жизни. Обязательно в той же самой. Нужно было произвести революцию, но не в «отдельно взятой стране», а в собственной личности, в своей душе, в своем теле. Таково мое глубокое убеждение. Таков его трагический урок.

Великий урок, в котором смешались свет и тьма и который он, сам о том не подозревая, преподал мне своей смертью.

3 июля 2008 года

Еще одно слово, дорогой Бернар-Анри, последнее, потому что думаю, важно дать ответ на возникшую маленькую загадку: вы сами в одной из книг упомянули Эбли. Упомянули походя, наскоро, и мне нужно было действительно жить в тех краях, чтобы его заметить. Но упомянули его вы…

Одно замечание Шопенгауэра мне очень нравится, оно не из его мощного философского корпуса, его грандиозной интеллектуальной постройки мира «как воли и представления»[158], оно из россыпи поздних афоризмов, когда у него стали возникать сомнения относительно понятия «бытие», когда он стал предполагать возможным, что в понятии «судьба» тоже есть какой-то смысл. При их чтении возникает странное ощущение, что, проживи он дольше, он бы сам расшатал фундамент выстроенной им великолепной постройки, короче, вот это замечание: «Свою жизнь помнишь немногим лучше, чем давно прочитанный роман»[159].

Я прибавил бы: свою жизнь помнишь хуже, чем давно написанный роман.

Но забываются и романы. Я (чуть-чуть) моложе вас, но и мне случается забывать, что же я там понаписал. Обычно я собой доволен и думаю: «Смотри-ка, а ведь это мое… Неплохо, совсем неплохо…» Но бывает иначе, и тогда я отчаянно пытаюсь сменить тему разговора.

Впрочем, как бы там ни было, а кончаешь тем, что забываешь и собственные книги. И сегодня утром, не знаю уж почему, меня это очень утешает.

11 июля 2008 года

Утешает? Не знаю. Я понимаю, что вы хотите сказать, но мне это не кажется таким уж утешительным. Может быть, по причине моей неискоренимой, маниакальной страсти к трезвости. Может, потому, что пережил однажды, по-настоящему пережил, на протяжении нескольких часов, клиническую потерю памяти и понял, что это значит для человека, я уж не говорю для писателя — больница Сальпетриер… отделение скорой помощи… полная растерянность-помрачение рассудка… с большим трудом вдруг припоминаю свое имя… и тупо твержу одно и то же перед сборищем удрученных врачей: «Болезнь Бодлера… Болезнь Бодлера…»

Но быть может, вы правы. Может быть, в тот или иной день неотвратимо наступит миг, когда значимые пласты жизни, книги станут бледными тенями, миражами, облаками, что исчезнут на склоне прекрасного и живого сегодня. Но в противоположность вам нет для меня ничего хуже подобной перспективы. И спасаясь от этого страха, утраты, насильственного отторжения и кровопускания, я предпочитаю изображать феномен памятливости, тщедушного, но жилистого Геркулеса, который тащит драгоценные воспоминания без отдыха то на плечах, то толкая перед собой, словно тяжелый, плотно сбитый и увесистый валик.

Хотя иногда до того устаешь. Ницше, да и Шопенгауэр тоже, считали, что воспоминания убивают и что самое точное определение этого болезненного состояния и есть «злопамятство». Ну и ладно. А меня они толкают вперед, помогают почувствовать, что время движется, чему-то служит, что оно не нескончаемое сегодня. И в последний раз возвращаясь к одному из наших споров, который, один-единственный, почему-то оставил у меня ощущение, что я не был в нем до конца искренен, я скажу, что прошлое едва ли не самый мощный стимул из тех, которые я знаю, поддерживающий во мне желание писать, продолжать во что бы то ни стало.

И я люблю не все свои книги. И не всё, что было у меня в жизни. Но мне нравится возможность разобраться с тем, что было. Нравится, что каждый новый этап становится неявным, но непременным и отрадным возвращением к прошлому. Вопреки распространенному мнению, я не верю, что именно в последнюю минуту, при последнем вздохе к тебе приходит ясная память и восстанавливает абсолютно все, что жизнь ухитрилась рассеять. Да нет, всё с тобой. Теперь, сейчас. В каждую секунду твоей текущей жизни, если только ты по-настоящему живешь. На каждой странице каждой книги, если только ты по-настоящему пишешь. И если у меня возникает какое-то предощущение, то примерно следующее: волноваться надо тогда, когда на поверке тебе не откликается: «Здесь!» большая часть книг, большая часть прожитой жизни, большая часть сопутствовавших тебе людей. Предчувствие против предчувствия. Заключим пари. Поживем — увидим.