Враг народа. Воспоминания художника - [78]

На очередной свадьбе Эда Штейнберга, длившейся в ритме признаний в любви — «Старик, я женюсь! — Ну, ты даешь! Это надо обмыть!», Миша Лев идо в познакомил меня с огненно-рыжей девицей, из тех, кто увлекает меня без уважительной причины. Изысканно одетая, внушительный бюст, огромные бедра, породистый нос, бесстрашный взгляд раскосых глаз.

Зовут — Ася Лапидус!

Я сразу к ней прилил на весь вечер и увязался провожать домой, несмотря на дикий холод.

В стратегическом плане завоевания Москвы мои подруги занимали особое место вечной дружбы и мира. Я старался притереться к их родителям, иногда колючим и недоверчивым, и не спешил с решительным предложением руки, сердца и кошелька.

Санитарка Роза Корзухина свалилась на меня, как сказочная фея в зимнюю метель, в глухую, январскую ночь, когда в печке догорало последнее полено, с сияющим неземным лицом. А летом заползала ночью, как змея, под сладкое пение звенигородского соловья.

Однажды она исчезла среди военных летчиков и не пришла ни зимой, ни летом.

Падчерица Хольмберга Варвара Домогацкая, лояльная к моим экспериментам в искусстве, не вынесла тянучки жениховства и на моих глазах вышла замуж за электрика с регулярной зарплатой.

Дочка генерала Тамара Загуменная трогательно заботилась о моей прическе, но панически боялась соседки и отца, командира какой-то дивизии в Германии.

Галя Маневич, моя давняя сокурсница по институту, воплощение человеческой тишины и добра, могла тащить любого мужа из последних сил. Ее родители знали меня, как облупленного, принимали как родного, но что-то тормозило в наших отношениях. В квартире Маневичей собирались вертухаи киношного мира, постоянный денщик Юрка Тюрин, носивший авоськи Гали, молодые наркоманы с новыми идеями, странная неразбериха и вокзальная толчея.

Не зная, куда присесть и где приклонить голову, я с Асей Лапидус слонялся по московским «салонам» и «квартирным выставкам». Однажды мы забрались в Институт труда и гигиены, где выставлялся Лева Кропивницкий. Помещение без окон. Темно-зеленые стены с гвоздями. Желтая лампа под потолком. Штук двадцать замазанных картонок.

Вся психбольная Москва налицо, пестрое и грустное юродство андеграунда — эротический мистик Мамлеев с ученицами, припадочный Виталий Зюзин с огромным блокнотом в кармане, маклак и лирик Миша Гробман в обнимку со слепцом Володей Яковлевым, Васька-Фонарщик с длинным подростком, оказавшимся его женой Крохиной, поминутно крестивший углы Сашка Харитонов, барачные поэты Холин и Сапгир, Мишка Левидов с парой поклонниц и я с рыжей красавицей Асей Лапидус.

И — хохот пещерных дикарей.

— Я — закоренелый западник, — лихо начал Л. К., склонив наголо бритую башку над ручкой Аси, — я изучил все модные течения Запада, и на сегодня я первый «поп-артист» Москвы. Посмотрите внимательно на этого бычка, или на эту абстракцию, или на этот стилизованный портретик — наглядные образцы моих теоретических исследований!

Мы посмотрели картинки, отогрелись в жарко натопленном помещении и поспешили к выходу.

— Послушай, Воробей, — дернул меня Володя Яковлев, — возьми меня с собой. Я хочу жить в земле и рисовать для тебя цветы!

— Мне нужен счетчик Гейгера, — требовал подскочивший Зюзин, — попроси у Коста киса. В обмен я сделаю гениальный портрет твоей жены!

Ася в енотовой шубе и я в черной шляпе гармонично вписались в толпу московских безумцев.

Ася не из тех, кто говорит намеками. Прямая и предельная ясность в разговоре — вот ее линия поведения.

— Ну и друзья у тебя — сплошь психи и самоучки!

А кто же я?

Часть четвертая Московская прописка

Собака лает, ветер носит, Борис у Глеба в морду просит.

Иосиф Бродский, 1970

1. Мои первые иностранцы

Два раза в неделю я выбирался к Снегуру.

Он перебрался в новую квартиру на Поклонной горе и предоставил мне «рекламную стенку» для развески картин. Расторопный ученик Белютина плохо рисовал, капризничал, когда я выправлял рисунок, но умел достать заказ и заменял мне толкача.

Ася Лапидус была из тех, кто умеет лепить человеческую судьбу, не задевая самого острого честолюбия. Один намек, один звонок — и дело шло. Ее отец, техред «Юриздата», предложил мне шрифтовые обложки под названием: «Судебная практика в советской правовой системе» или «Сравнительный метод в юридических дисциплинах». Каждая обложка обходилась в 60 рублей, с виньеткой — 70.

Связанные дружбой и едиными интересами, мы слонялись по барам Москвы, игорным домам и подпольным салонам.

Теперь я думаю, что мы оказались в самой гуще артистического подполья, в сердцевине московской богемы, где определялась судьба русской культуры.

Художник Пятницкий, рано сгинувший от наркотиков, пробовал торговать своими странными голубыми картинками на улице. Дело совершенно немыслимое на русской земле. Когда он попадал в милицейский участок или психбольницу, там не могли сообразить, что с ним делать.

Миша Гробман сочинял новый «еврейский стиль», размазывая сапожную ваксу на оконном стекле.

Первый кинетист страны, Лев Нуссберг, работая на балконе, приспосабливал электричество к бочке из-под сельдей. Она крутилась смешными спиралями, как танцующая поморская баба.